КНИГА АЛЕКСАНДРА ЖИГАРЕВА «АННА ГЕРМАН»

Текст статьи

Продолжение книги.
Анна решила в ближайшее время возобновить концерты, но скоро в который раз убедилась, как трудно совмещать в себе талант певицы с талантом администратора. Собственно говоря, таланта администратора у нее никогда и не было. Она это понимала и не скрывала. Попыталась было возобновить переговоры о «своем» музыкальном ансамбле, но встретила резкий отказ: «Пока у нас нет возможности, нужны дополнительные штатные единицы».
Как же быть?!
— Поступайте, как все, — отвечали ей, — приглашайте музыкантов, договаривайтесь об оплате. И в путь!
Легко сказать: «приглашайте музыкантов»... Вот где бы пригодились организаторские таланты пана Станислава! Но он как в воду канул. Анна попробовала найти другого импресарио. В основном это были пожилые люди, в прошлом работники театров и оркестров, ныне пенсионеры, которые искали себе удобное место, без выездов из Варшавы и желательно без особых хлопот. А с Анной хлопот было предостаточно! Самое главное — надо было создать музыкальный коллектив. Она позвонила Кшивке. Тот чудом оказался дома, узнал ее сразу, искренне обрадовался и обещал помочь. Дня через два он действительно позвонил: во Вроцлаве есть, пока что еще самодеятельный, вокально-инструментальный ансамбль, но ребята играют очень здорово, так что некоторые профессионалы могут позавидовать. Кроме того, они все без гроша в кармане, хотят заработать, поэтому с удовольствием будут выступать с Анной, вот телефон... Анна позвонила руководителю ансамбля и уже через десять дней выехала во Вроцлав, забрав партитуры, чтобы тут же приступить к репетициям.
На месте все оказалось не так-то просто, хотя музыканты действительно были превосходные. Прежде всего они хотели петь в концерте свои песни, в основном написанные под влиянием модных американских коллективов. Эти песни были полной противоположностью тому, что делала Анна, и в одном концерте два разных репертуара явно не сочетались, Во-вторых, ребята отвергли оркестровки, которые привезла Анна, и сели писать свои, превратив традиционные песни в модные (но и сразу же пародийные) шлягеры.
«Ребятам не хватает вкуса! — с грустью думала Анна. — Такие виртуозы, так здорово поют и играют! И такая самовлюбленность и самоуверенность...»
Анна попыталась им объяснить, что нельзя сочетать старое платье с новой модной шляпой: это просто смешно. Но юные гении только рассердились в ответ.

— В общем, ребята думают так, — твердо заявил однажды руководитель ансамбля, невысокий, чисто выбритый крепыш Марек Зелинский, — лучше голодать, ничего не зарабатывая, чем изменить себе. Ну, предположим, мы заработаем сейчас с вами несколько злотых. Но мы ведь не собираемся всю жизнь аккомпанировать вам. А если мы будем играть так, как хотите вы, то, чего доброго, про нас скажут — «нафталин», потом от этого прозвища уже не отделаешься!
Время было потеряно. Анна возвращалась в Варшаву расстроенная и раздосадовАнная. «Музыкантов нельзя ни в чем упрекнуть: они единомышленники, отчаянно отстаивают свои, пусть и совершенно чуждые мне, взгляды. Они называют таких исполнителей, как я, «нафталин». А что же будет через два-три года? Может быть, попытаться петь, как они? Я ведь наверняка сумею...»
Как-то в США Анна на одном из приемов спародировала Эллу Фицджералд, удачно скопировав манеру знаменитой джазовой звезды. Присутствовавшие на банкете американцы были в восторге.
— Раз вы шаржируете, значит, и сами так умеете, — говорил седовласый пожилой янки с сигарой в руке. — Не хотите поехать выступить в Лас-Вегас? Докажем, что белые могут все!
В Лас-Вегас она, конечно, не поехала. И сейчас, возвращаясь ночным экспрессом из Вроцлава, мучительно раздумывала, как же быть дальше. Смешно в ее возрасте начинать все сначала, пытаясь угнаться за семнадцатилетними, лишь бы продлить свое существование на эстраде. Нет, это не выход. Лучше уж уйти вовремя. А как жить дальше?.. Нет, вряд ли она в состоянии заниматься чем-нибудь еще, кроме пения. Так что пока надо работать. А завтра?! Ну, до завтра еще надо дожить...
После многочисленных переговоров, при содействии друзей ей наконец удалось собрать маленький ансамбль. Музыканты от сорока до пятидесяти, побывавшие за многие годы своей артистической жизни во многих коллективах, по тем или иным причинам вынужденные с ними расстаться, безразлично относились к тому, что играть, где играть и кому аккомпанировать. Но играли они вполне профессионально, хотя из зрительного зала смотрелись неважно. И хотя мастерства им было не занимать, их равнодушие коробило Анну. Неискушенные зрители не смогли бы уловить этого, но певица чувствовала это равнодушие и не могла с ним примириться. На репетициях она пела в полный голос, как на концерте. Ей хотелось вырвать у них хоть искру страсти, порыва, увидеть отблеск огонька в глазах. Но все безрезультатно. Лица музыкантов не менялись ни когда зал сотрясался от аплодисментов, ни когда зрители неистово кричали «браво», ни когда пожилые люди утирали слезы и засыпали Анну цветами. Все решилось само собой. Наступил сильный болевой приступ — врачи советовали немедленно лечь в больницу. Анну колотило от одной мысли, что ей опять придется дышать запахом лекарств и видеть шприцы, бинты и гипсы. Она буквально вымолила разрешение лежать дома. Несколько концертов пришлось отменить, и когда она через две недели вновь попыталась собрать ансамбль, оказалось, что музыканты исчезли, словно их и не было.
Анна с удовольствием приняла приглашение военного оркестра выступить с ним на сборных концертах, и на этих концертах она не только пела, но и отдыхала душой. Пусть оркестр еще далек от идеала и не так современен, но она знает, что там, за спиной, на сцене сидят люди с живыми сердцами, горящими душами, живо реагирующие на каждый порыв певицы.
В конце декабря 1972 года, накануне рождества, ей позвонили из Министерства культуры и предложили, нет, скорее, сообщили как о вопросе решенном: в составе большой группы польских артистов она направляется с концертами в Соединенные Штаты.
С одной стороны, она обрадовалась этому известию: может быть, за время ее отсутствия наконец-то решится вопрос с оркестром. Откровенно говоря, ее гастрольная жизнь на родине представлялась довольно смутно: военный оркестр принимался за длительные репетиции новой программы, так что предстояло опять искать безработных музыкантов. С другой — первая поездка в Америку оставила в ее душе неприятный осадок: атмосфера постоянной спешки и напряжения, равнодушия и делячества подавляла и угнетала. Но выбора не было — надо было работать...
В Нью-Йорке, когда они прилетели, стояли трескучие январские морозы. Если в Варшаве снег неожиданно растаял в самом начале января, то Нью-Йорк с высоты напоминал огромный сугроб, весь исчерченный сплошными линиями улиц и автострад. Их, как и в прошлый раз, поселили в третьесортную гостиницу, плохо отапливаемую, и, как в прошлый раз, с самого начала был задан бешеный темп, которому тем не менее надо было подчиняться. Больше всего Анна боялась болевого приступа; ей казалось, что, заболей она здесь, через нее переступят, забудут, раздавят.
Правда, импресарио был другой — моложавый человек с живыми черными глазами, эмигрант из Польши. Он без умолку неуклюже и примитивно острил. Сам громко хохотал над собственными нелепыми шутками и нисколько не смущался абсолютного безразличия окружающих. Снова американские поляки до отказа заполняли помещения, где они выступали. Снова Анна видела слезы на глазах пожилых людей. Снова их приглашали на семейные ужины с надеждой услышать о том, что происходит на бывшей родине. У Анны не было ни сил, ни желания вести разговоры. Она ссылалась на плохое самочувствие (впрочем, это была правда — на сей раз резко понизилось давление и непрестанно болела правая рука). Однажды после концерта к ней подошел маленький рыжий человек в очках.
— По-русски понимаете? — поинтересовался он.
— Немножко, — ответила Анна.
— Я устраиваю сейчас русскую программу, — объяснил он. — И такая певица, как вы, мне бы пригодилась. У нас прекрасные условия. — Он назвал цифры. — Чтобы заработать такие деньги в Польше, надо надрываться пятнадцать лет, а здесь — за полгода...
— Условия у вас действительно заманчивые, — холодно улыбнулась Анна и заговорила на чистейшем русском языке. — Но я предпочитаю «надрываться» дома. — Ею овладела настоящая злость. — Да я бы отдала все на свете, лишь бы завтра же оказаться дома!
Человек раскрыл рот от удивления и, с трудом подбирая слова, начал робкое наступление:
— Ага, я ошибся, вы подосланы из польского ГПУ... Пропагандой занимаетесь? Поберегитесь!
Но Анна уже не слушала его, она резко повернулась и хлопнула дверью артистической.
Что нравилось Анне в Америке, так это погода — она стояла необыкновенно ровная, морозная, с неба падали большие хлопья снега. Анна жалела, что практически нет времени пойти в театр или даже в кино, что опять она видит Америку из окна автобуса.
Из Нью-Йорка она возвращалась в плохом настроении. Последние дни в Америке тянулись особенно нудно.
На аэродроме Окенче в Варшаве ее встречал необычно веселый и счастливый Збышек.
— Что случилось? — немного удивилась Анна. — Тебя повысили по службе или ты выиграл в лотерею?
— Нет, — загадочно ответил Збышек, — я женюсь...
— Как? — поразилась Анна. — На ком?
— Все решено! Сейчас мы едем домой, завтракаем, а потом сразу идем подавать заявление. — И уже серьезно добавил: — Ведь мы уже все обдумали, правда?
— Правда, — ответила Анна. И подумала: «Милый, добрый Збышек, наша любовь была такой трудной. Еще неизвестно, как бы все повернулось, если бы не твоя преданность и поддержка. Я так хочу, чтобы ты был счастлив со мной! Какой она станет, наша молодая семья? Будет ли у нас продолжение? Ведь мне уже тридцать шесть, я еще не совсем здорова. Смогу ли я родить? А так хочется иметь сына...»
Да, трудна и противоречива жизнь эстрадной певицы, у которой рабочее время расписано на много месяцев вперед. И практически невозможно из этого рабочего времени хоть чуточку вырвать для себя. Особенно нелегко решиться иметь ребенка. Ведь это значит, что ты выпадаешь из привычного ритма больше чем на год. Удастся ли его наверстать, удастся ли снова «попасть в обойму»: отставание на год — срок значительный. А может быть, это просто преувеличение, может быть, год и не такой большой срок, ведь было пять лет отставания, пять тяжелейших лет в жизни — и все-таки возвращение состоялось! Вообще отказываться от привычного всегда трудно. Вчера, позавчера были сцена, свет юпитеров, рукоплескания, уйма друзей и поклонников. И вот — детский крик, пеленки, бессонные ночи, стирка, кухня. «Будничность и серость?»
А может быть, в этой будничности и заключено подлинное человеческое счастье?
Вопрос о «ее» оркестре так и не решался. Он тянулся бесконечно: то казалось, что вот-вот все решится, но вдруг кто-то уезжал, кто-то терял визу, кто-то требовал еще одной; бумаги кочевали по инстанциям. А она сидела без дела, ходила по магазинам, стирала, готовила. К концу дня она чувствовала себя разбитой и немощной. Иногда ей предлагали участие в сборных концертах, и она с радостью принимала эти приглашения. Ей всегда доставалось больше всего аплодисментов, и она искренне сокрушалась, что следующий концерт не завтра, а когда — неизвестно. Анну неизменно приглашали на все официальные торжества, посвященные важнейшим событиям в жизни польского государства. Она приезжала на репетиции, терпеливо ждала своей очереди. Музыканты из оркестров под управлением Ежи Мильяна и Стефана Рахоня встречали появление Герман на сцене шумными одобрительными аплодисментами. У нее сразу же загорались глаза, исчезало уныние. Но репетиции кончались, и она ехала домой на трамвае, чтобы вернуться к домашним делам.
Композиторы, которые одолевали ее со времени первых успехов на эстраде, казалось бы, до вчерашнего дня, неожиданно, как по команде, перестали звонить. Она уже не выключала телефон после десяти и вздрагивала при каждом звонке, будто сейчас услышит что-то очень важное для себя.
Однажды она сама набрала номера телефонов знакомых композиторов. Один обрадовался или сделал вид, что обрадовался, обещал на следующий же день заехать. Но не заехал. Другой язвительно заметил:
— Ну скажи, зачем тебе песни других? Ты ведь и сама очень мило сочиняешь...
Единственным человеком, кто поддерживал ее, кто вел с ней конкретные деловые переговоры, была Качалина. Ее письма — это и рассказы о популярности песен в исполнении Герман в Советском Союзе и кропотливая работа над дальнейшим репертуаром Анны. Она советовала обратиться к русским народным песням и романсам, прислала некоторые клавиры, в том числе «Выхожу один я на дорогу...», «Из-за острова на стрежень», знаменитые военные песни Матвея Блантера.
Когда Анна начинала работать, для нее переставало существовать все, она забывала про обеды и стирку и погружалась в мир страстей и человеческой мудрости. Порой ее сердце сжималось: она думала об осени своей жизни и своего творчества. Вот так, наверное, уходят со сцены все певицы, которые не хотят уходить сами. Все меньше приглашений на концерты, а в один прекрасный день их уже не будет вовсе.
Гость появился в дверях неожиданно, без предварительного телефонного звонка. Збышек только-только уехал на работу, и Анна подумала, что, вероятно, он забыл бумаги и вернулся. Нет, на пороге стоял Юлиан Кшивка — одетый с иголочки чисто выбритый, пахнущий французским одеколоном.
— И так меня встречает знаменитая певица?! — закричал он, — ЗаспАнная, некрасивая, необаятельная! Вы что, на самом деле Анна Герман? Докажите! Дайте автограф!
Анна заплакала, уткнувшись в лацканы его пиджака.
— Можешь ничего не объяснять, догадаться нетрудно, — говорил Кшивка, отпивая кофе из маленькой чашечки. — Твоя беда, Анна, что ты дитя романтики, тебе бы надо было родиться во времена Паганини...
Анна горько усмехнулась.
— Импресарио! Вот что! Пока ты не найдешь себе импресарио, до тех пор и будут продолжаться твои беды. Ты посмотри на Сосницкую, ей в деловитости не откажешь, в здоровье и таланте тоже. Муж — архитектор, бросил работу, занимается только ее делами, иначе нельзя. Сейчас время деловых людей — в политике, в экономике, в искусстве.
— Бот с ней, с Сосницкой, — вытирая слезы, ответила Анна. — Каждый живет, как умеет. Вот у Збышека дядя в Бразилии, зовет нас туда. Знаешь, у него там плантация, так что будем пасти овец...
— А что? — на полном серьезе отозвался Кшивка. — Не так уж и плохо...
Анна повеселела.
— Но пока суд да дело, я была бы тебе признательна за помощь.
— Брать тебя в нашу группу сейчас, когда ты по-прежнему считаешься певицей номер один, он повторил еще раз: — номер один, — значит оказать тебе медвежью услугу. Это была бы дурная сенсация: как, скажем, Пеле перешел бы из сборной Бразилии в наш «Гурник». Постараюсь помочь тебе. И эта помощь — импресарио.
Кшивка сдержал слово. Импресарио явился через месяц. Анна не смогла встретиться с ним раньше. На следующий день после разговора с Кшивкой ей позвонили из министерства и осведомились:
— Можете ли вы оставить свои концертные дела и выступить в программе польской эстрады в Лондоне?
— Конечно! — моментально согласилась Анна.
«Какая-то ерунда получается! — подумала она. — Не могу договориться о концерте в Ловиче [маленький городок недалеко от Варшавы], а вот Нью-Йорк, Москва, Лондон — пожалуйста!..»
В Лондоне Анна выступала две недели. За два дня до отъезда ей позвонил английский композитор и продюсер Ричард Смайлз и предложил выгодный контракт на полгода. Туда вошли бы и записи на пластинки и концерты.
— Я давно слежу за вами, — сказал Смайлз, — и восхищен вами и как певицей, и как человеком. Мне очень нравится ваша манера, сам я тоже лирик. Так что из нашего альянса могло бы что-нибудь получиться, что-то этакое польско-английское.
— Я не могу вам сейчас дать ответ: должна посоветоваться в Варшаве. Кроме того, у меня есть муж, и мы с ним никогда на такой долгий срок не разлучались.
По возвращении Анна рассказала об этом предложении Збышеку, он нашел его вполне приемлемым: какое-то время он бы тоже смог побыть с ней в Англии.
Анна позвонила Смайлзу, но оказалось, что тот тяжело заболел — обширный инфаркт на сороковом году жизни — и, как сообщил его секретарь, надолго вышел из игры...
И вот к Анне пришел импресарио от Юлиана Кшивки — хоть и пожилой (за шестьдесят), но энергичный человек, знающий все ходы и выходы эстрадного мира и весьма в этом мире уважаемый — пан Анджей. Он быстро нашел музыкантов, в основном студентов музыкальных училищ, нуждающихся в деньгах, веселых и трудолюбивых ребят, с которыми и Анне оказалось легко и весело. Они выступали в основном в Варшаве и близлежащих городах, поскольку учеба в училище не позволяла музыкантам длительные разъезды. Если раньше Анна томилась от вынужденного безделья, то теперь ее график был заполнен до отказа. Это ее очень радовало. Огорчало только отсутствие в репертуаре новых польских песен. Вернее, они были, но в основном принадлежали самой Анне и, естественно, с точки зрения художественной выразительности далеко не всегда ее удовлетворяли. Но что поделаешь? Катажина Герт-нер теперь сотрудничала с Марылей Родович. Северин Краевский тоже писал для Марыли и для своего ансамбля «Червоны гитары».
Пришлось включить в репертуар новые песни молодых авторов, в основном самодеятельных композиторов. которые поначалу нравились Анне, но после двух-трех исполнений она в этих песнях разочаровывалась. Было видно, что и слушателей они мало волнуют. Зато из Советского Союза приходили радостные известия: «Надежда» становится действительно любимой песней, ее называют явлением в музыкальной жизни 70-х годов. Об этом она узнала из писем Качалиной, а также из многочисленных писем ее поклонников в СССР. В некоторых было по нескольку строк: «Спасибо за «Надежду». Ждем вас в Ленинграде»; «Когда слушаю «Надежду», радуюсь и плачу. В. Кирсанова, Севастополь»; «Слушаю «Надежду» по радио, и как будто силы прибавляются. Хочется жить и работать лучше. Ю. Смирнитский, Донецк».
Качалина сообщала, что получила написанные специально для Анны песни композиторов Марка Фрадкина, Яна Френкеля, Арно БабаджАняна, Евгения Птичкина, что хочет записать в ее исполнении русские романсы. И вообще не мешало бы приехать специально на «Мелодию» для записи пластинки. Легко сказать, приехать! А как это сделать? У «Мелодии» ведь нет фондов для вызова артиста из-за границы. Записи делаются только во время гастролей.
Но даже если бы Анна наскребла денег и поехала в Москву за собственный счет, очень сложно было бы «влезть» в график советского коллектива, в сопровождении которого можно эту запись осуществить. И эстрадный оркестр Гостелерадио СССР под управлением Ю. Силантьева, и ансамбль «Мелодия» под управлением Г. ГарАняна имеют свои собственные графики — очень плотные и насыщенные. Конечно, можно записать отдельно оркестровые фонограммы и приехать только на наложение. Но с этим Анна не согласилась: она должна слышать оркестр, петь вместе с ним, а иначе, по ее глубокому убеждению, песня получается значительно хуже, чем могла бы быть…
Переубедить ее было невозможно.
Между тем началась подготовка к важному событию — Дням культуры Польши в Москве, посвященным 30-летию образования ПНР. Шел январь 1974 года, а Дни культуры планировались на конец апреля. По замыслу сценаристов и режиссеров открытие празднеств в Кремлевском Дворце съездов должно было стать ярким, красочным спектаклем с участием лучших артистов и коллективов Польши. Но, к удивлению Анны, весь концерт, в том числе и ее выступление, пойдут под фонограмму...
Петь под фонограмму не буду, — решительно сказала Анна режиссеру.
— Это почему? — удивился он.
— Потому что я вообще не пою под фонограммы.
— Но в данном случае придется, — быстро отреагировал он. — Все будут петь под фонограммы, в том числе и оперные певцы. Так что для вас мы делать исключения не собираемся.
— Тогда я не поеду в Москву! — решительно заявила Анна.
Через несколько дней начались звонки из Министерства культуры. Ее уговаривали, объясняли, призывали к благоразумию.
— Поймите, что из-за одного вашего номера, из-за одной песни не может ехать в Москву целый ансамбль! К тому же в связи с тем, что будет пущена фонограмма и действие развернется очень быстро, у нас нет возможности разместить на сцене музыкальный коллектив.
— Не надо оркестра! — ответила Анна. — Я согласна петь и под рояль.
— Под рояль?! — изумились на том конце провода. — Да это безумие! По сравнению с тщательно отработанной фонограммой, учитывая последние достижения в этой области... Это значит заранее обречь себя на неудачу!
— Я согласна рискнуть, — ответила она.
В Москве стояла ранняя весна. Солнце согревало землю. На бульварах пробивались маленькие зеленые ростки. Ощущение весенней свежести бодрило и волновало, придавало сил.
...Хотя Анне не раз приходилось участвовать в больших сборных концертах, она не помнила такого обилия звезд в одном представлении. Станислав Микульский, недавно сыгравший главную роль в популярнейшей картине «Ставка больше, чем жизнь»; Бернард Ладыш — выдающийся оперный певец; Анджей Хиольский — его коллега по варшавскому Большому театру; Эва Демарчик — очень своеобразная темпераментная певица; Здислава Сосницкая, находящаяся на вершине своей славы; Марыля Родович — эстрадная звезда первой величины; ансамбль «Скальды», широко известный и любимый в Союзе; детский коллектив «Гавенда», в репертуаре которого задорные и веселые песни о Варшаве; ансамбль народной песни «Мазовше» имени его основателя Тадеуша Сигетинского; Ежи Поломский.
В фонограмме все было рассчитано с математической точностью: и проход артистов, и каждый номер, и даже время на аплодисменты. Зрители, сидящие в зале, возможно, и не догадывались, что идет фонограмма, увлеченные концертом — ярким, нарядным представлением, включавшим в себя и кадры документальной кинохроники и специальные съемки. Со сцены шел поэтический музыкальный рассказ об истории Польши, о польско-советском братстве по оружию, закаленном в годы войны, об интернациональной солидарности людей труда, о борьбе за мир.
Выход Анны был где-то в середине представления. Она вышла на сцену в сопровождении аккомпаниатора и запела «Песню» на стихи Риммы Казаковой. И эта скорбная, мужественная песня прозвучала здесь, в Кремлевском Дворце, как-то по-особенному сердечно и торжественно. И грусть, и теплые нотки, и радостный, светлый оптимизм — что все мы теперь можем жить и трудиться под мирным небом и этим высшим счастьем мы обязаны тем, кто не вернулся с поля боя, — и трогательное, нежное исполнение песни — все это заставило зрителей, когда замолк последний аккорд, на несколько секунд застыть, чтобы потом обрушиться восторженными аплодисментами.
Эти дни в Москве были какие-то особенные. Анна совсем не чувствовала усталости. У Качалиной дома, на «Мелодии» она встречалась с композиторами, и эти встречи были очень теплыми, доброжелательными, задушевными. Композиторы, как правило, показывали Анне несколько своих песен и с надеждой смотрели на нее, А песни ей нравились все без исключения. Это был талант Качалиной, так умело подобравшей репертуар.
Представитель Госконцерта СССР сообщил ей: достигнута договоренность с «Пагартом» о ее новых гастролях — в августе. Это было радостное известие, потому что во время гастролей можно было и записать пластинку. Конечно, опять голова кругом пойдет от множества организационных проблем: как найти хороших музыкантов для этой поездки, отобрать репертуар, сделать оркестровки, кого из артистов пригласить в программу? Ведь в ее распоряжении только два-три месяца...
Помог новый импресарио. В Варшаве он организовал встречу Анны с Понайотом Бояджиевым, гражданином Болгарии, женатым на польке и много лет работавшим в известном варшавском коллективе. Понайот давно мечтал поехать в Советский Союз, и вот теперь представлялась отличная возможность. Он обещал подобрать музыкантов, сам был согласен написать оркестровки и вместе с Анной подумать о репертуаре...
На сей раз с музыкантами повезло. Дело в том, что как раз август и сентябрь — месяцы отпуска в варшавском Большом театре. Восемь музыкантов из его оркестра согласились поехать с Герман в СССР.
Значительную часть репертуара составили русские песни и романсы, в том числе «Хаз Булат удалой», «Из-за острова на стрежень», «Гори, гори, моя звезда». Нравился Анне романс А. Пахмутовой на стихи И. Гофф «И меня пожалей» — очень необычный для этого композитора, глубоко личный, задушевный. Хуже обстояло с польскими песнями. Беда заключалась в отсутствии своего шлягера. Конечно, не в примитивном значении этого слова. Не было песни, которая могла бы хоть в какой-то степени конкурировать с «Танцующими Эвридиками».
Сольный концерт состоял из двух отделений. Было в нем несколько оркестровых номеров, во время которых солистка могла отдохнуть. Госконцерт предоставил в распоряжение певицы ведущую, но она говорила скучно, формально. Анне же необходим был контакт со зрительным залом — задушевный, искренний, не шаблонный. Поэтому роль конферансье она, подумав, взяла на себя.
Искренняя любовь... Разве может что-нибудь сравниться с этим чувством? Нет, не взгляд, которым провожают обожаемого кумира, любимца публики. А любовь равных тебе людей, которые считают тебя своей, любят и уважают тебя как очень близкого и дорогого человека, сострадают тебе и желают счастья. Они называют тебя Анечкой и даже Аннушкой, дарят тебе домашнее варенье, грибы и огурцы собственного засола, какие-то домашние настойки на травах, от которых, по их словам, быстрее срастаются кости и залечиваются старые травмы. Правда ли это? Может, да, а может, и нет — не это важно. Они посвящают тебе стихи, написанные неуклюже, непрофессионально, зато искренне, от всего сердца. И так всюду — в Сочи, Москве, других городах.
В Новосибирске у входа в гостиницу к ней подошел какой-то молодой человек лет двадцати и неожиданно сказал:
— У вас, наверное, Анна, врагов нет и никогда не было.
— Почему вы так решили?
— У вас глаза такие...
Когда-то, лежа на больничной койке, она получила из Сибири множество писем, и теперь в концертах она говорит об этих письмах, отрывки из некоторых читает вслух, спрашивает, нет ли в зале их авторов. Авторов не было, а может быть, они стеснялись подняться на сцену. Но ей рукоплещут долго, настойчиво, после каждой песни...
После Новосибирска — перелет в Улан-Батор, столицу Монголии. И здесь Анну знают по радио— и телевизионным передачам. Монголы чрезвычайно приветливы, общительны, пунктуальны.
— Мы очень любим ваши песни, товарищ Анна Герман, — говорит ей по-русски невысокий улыбающийся монгол. — И мы надеемся, что долгие ожидания ваших концертов не окажутся напрасными, — Постараюсь! — отвечает Анна. И уже в первые минуты концерта чувствует зал, чувствует его расположение, дыхание, пульс...
Ночью холодно — минусовая температура, болит голова, ноют кости, — наверное, результат резкого перепада температуры.
«Вот я объездила почти полмира, — думает Анна. — Даже в Монголии очутилась, а, в сущности, так мало видела. Редко когда в музее удалось побывать. Поездки, репетиции, концерты, снова переезды. В памяти остаются какие-то отрывочные воспоминания. И все-таки, если суммировать впечатления, перед глазами — огромный зрительный зал, доброжелательный, рукоплещущий, веселый, не сдерживающий своих чувств и настроений».
В Москве удалось записать четыре песни Матвея Блантера. Среди них — «Катюша» и «Колыбельная», давно ей известные и любимые с детских лет. Казалось бы, и до нее у этих песен было столько чудесных исполнителей. Но все-таки Качалина решила, что нужно еще одно — ее, Анны, — исполнение. И ни в коем случае не «усовершенствовать», не осовременивать, а исполнять их так, как пели раньше. И она их пела. По-своему. А потом долго думала о том, с какой любовью и заботой относятся в Советском Союзе к музыкальному наследию, как оберегают его чистоту и первозданность,
С Понайотом Бояджиевым и музыкантами из оркестра Большого театра работать было приятно. Все они добрые, одаренные, интеллигентные люди, во многом разделявшие взгляды Анны на творчество, понимавшие ее. Она мечтала сотрудничать с ними в Польше, но там они не принадлежали себе: в театре спектакль почти каждый вечер. Правда, иногда все же удавалось выступить с этим оркестром — в субботнем или воскресном дневном концерте. Что же касается записей новых песен на «Мелодии», то пришлось их отложить до следующего раза, точнее, до следующих гастролей.
Дело с ее собственным ансамблем так и не решалось. Анна стала подумывать, что, возможно, оно и не решится никогда. Она целиком доверила свои дела пану Анджею. Он то собирал новых музыкантов, то разгонял старых. То устраивал концерты в небольших городах вблизи Варшавы, то принимал приглашение участвовать в сборных концертах. Несколько своих новых песен Анна записала на телевидении, их показали в неудачное время — днем, в рабочий день. Ей советовали поехать на телевидение, поговорить с главным редактором, но она решила этого не делать. Она и раньше никогда никого ни о чем не просила. Решила не делать этого и сейчас.
Собственно говоря, ее никогда не баловала жизнь, и она воспринимала свою актерскую долю вполне трезво, без экзальтации. Внешняя сторона ее мало волновала. И раньше, в дни своего расцвета, она не очень-то обращала внимание на качество площадок, где ей приходилось выступать. Единственное, что она знала твердо, — профессиональные польские композиторы потеряли к ней интерес, по-видимому, из-за ее неспособности «раскрутить» шлягер. Публика на концертах встречает ее не так горячо, как раньше. За спиной частенько слышны пренебрежительные слова молодых коллег. Неужели — закат? Неужели это результат возраста? Неужели тогда, после болезни, она совершила ошибку, не пересмотрев свои позиции, и надо было приспосабливаться к биту, потом к диско, ко всем этим мальчишкам и девчонкам, завороженным ритмами и грохотом электронной музыки? А может быть, причина ее теперешних неудач совсем в другом — в той самой «малости», за которой можно гнаться всю жизнь, но так и не поймать ее? Просто нет песни — той, единственной, которая бы постоянно напоминала о себе, не требуя никакого искусственного «раскручивания», как когда-то «Танцующие Эвридики», как идет сейчас в Советском Союзе ее «Надежда»...
Нет песни! В этом причина ее неудач у себя дома, в Польше, причина ее преждевременного заката. Оставалось имя, которое в силу инерции продолжало действовать и в филармониях, и в Министерстве культуры, и за границей. Несколько раз ее приглашали на съемки в телевизионных шоу в Берлине. Она выбирала для съемок польские песни «Это, наверное, май» и «Быть может», хорошо понимая, что по композиторскому мастерству эти песни уступают песням других участников шоу. Но кого винить? Композитором-то ведь Анна Герман была сама. А других песен у нее не было...
Впрочем, однажды в Варшаве к ней пришел начинающий композитор, выпускник консерватории. Он сыграл ей несколько песен, написанных на известные стихи Юлиана Тувима. Анна слушала и боялась поверить себе. Настоящий талант! Подлинный мастер своего дела! Какое настроение, какая гармония, какой чарующий мотив, какое понимание стихотворений Тувима! Анна позвонила Панчо Бояджиеву, чтобы тот зАнялся оркестровками. Договорилась о записях на фирме «Польске нагрАня». Но там потребовали прежде показать эти песни на художественном совете. Анна не сомневалась в успехе. Поехала в сопровождении композитора показывать его песни. Решение совета было единогласным: песни не отвечают профессиональным требованиям, являясь самодеятельными поделками.
Объясняться было бесполезно, да и не с кем. Все члены художественного совета мгновенно разъехались на своих «фордах», «мерседесах», «вольво»... Анна начала исполнять эти песни в концертах в надежде, что, как когда-то «Эвридики», они сами докажут свое право на существование. Но песни проходили неважно — в зале звучали лишь «аплодисменты вежливости», и она почти тотчас переходила к следующему номеру...
К своему огорчению, Анна убедилась в справедливости слов, сказанных ей недавно одним известным музыкальным критиком, к которому она относилась с симпатией.
— Времена меняются, и моды — тоже, — внушал ей критик. — В концертах проходят песни, которые «на слуху», которые звучат по радио и телевидению. Песни должны быть узнаваемы!
Она пыталась спорить с ним, убеждать, что ее опыт говорит о противоположном: важно исполнение, художественное мастерство. Критик не соглашался:
— По телевидению и радио звучат сотни песен. Согласитесь, с первого раза песня редко воспринимается, ей необходима «раскрутка». А когда она уже «раскручена», ее слушают совсем по-другому.
Пан Анджей предложил ей обойти худсовет и сделать записи в частной студии за свои деньги где-то в Лодзи. Но этот вариант она отвергла.
Накануне первомайских праздников 1975 года неожиданно возросло число концертов. Пан Анджей работал не покладая рук. Анну вдруг вспомнили и во Вроцлаве, и в Кракове, и в Зелёне-Гуре, и в Познани. Телефон разрывался, и его опять приходилось отключать. Грустное настроение, которое сопутствовало ей весь последний год и которое она тщательно скрывала и от Збышека и от мамы, сменилось приливом оптимизма и неудержимой радости. Она даже принялась корить себя за самомнение, сгущение красок, неуравновешенность. Видно, у каждого артиста бывает полоса временных неудач, надо только не поддаваться этим неудачам, а упорно делать свое дело. Анна собралась выйти из дома, чтобы поехать во Вроцлав, Збышек уже держал в руках маленький походный чемодан, как вдруг закружилась голова и она ощутила тошноту. Раньше ничего подобного с ней не случалось. Вызвали «скорую помощь», сделали укол. Потом врач пригласил в комнату Збышека и, улыбаясь, сказал:
— Все прекрасно. У вас будет наследник.
Анна не знала, радоваться ей или плакать. Свершилось! На тридцать девятом году жизни в ее искалеченном, изломанном и собранном заново теле начало формироваться живое существо! Ей не верилось. Неужели все-таки осуществится ее недостижимая уже, казалось, мечта? Ее «главная песня»! Врач посоветовал ей беречься, особенно не перегружаться физической работой, сократить выступления. Но ближайшие первомайские концерты отменять было нельзя, а потом... Потом посмотрим! После майских концертов наступила пауза. Анна попросила пана Анджея «предоставить» ей отпуск и с упоением зАнялась обследованиями. Врачи говорили, что все идет нормально. Она теперь много гуляла по парку около дома, радуясь голубому небу, солнцу, весенним цветам, теплому ласкающему ветерку...
Она написала обо всем Качалиной — первому и единственному человеку, кроме мамы и Збышека, — доверив ей эту тайну. Ответ получила быстро — очень сердечный, «все понимающий». Качалина только волновалась, как же теперь будет с гастролями, которые планировались на август, и, соответственно, как быть с записью пластинки, которая тоже планировалась на это время.
В городском Народном совете Збышеку обещали содействие в получении собственного дома, Квартира сковывала теснотой и неудобством: репетировать в ней было невозможно. Да и Збышек значительную часть своей работы, связанной с инженерными расчетами, мог бы выполнять дома. Но тут условий практически не было никаких.
Но самое главное, чего, наверное, не знал даже Збышек, но что хорошо знала она, стесняясь говорить об этом даже с самым близким человеком: она тосковала по своему сольному концерту, по песням, которые там, в Советском Союзе, не только любят, знают и поют, но которых ждут. Она знала, нет, была уверена, что там она вновь беззаботно погрузится в мир прекрасного.
Ей снова удалось договориться с Панчо Бояджиевым и теми же музыкантами, что ездили с ней год назад в СССР. Они обрадовались новой возможности поехать на гастроли за рубеж и выступать вместе с Анной, которую искренне полюбили и как певицу и как человека. Анна пригласила выступить вместе с ней и способную молодую певицу, недавнюю лауреатку Зеленогурского фестиваля. Кроме того, Анна подготовила большой конферанс, который давал возможность не только передохнуть от пения, но и, как она надеялась, создать нечто вроде маленького спектакля. Тут будут и песня, и оркестровая музыка, и остроумные монологи о музыке, о песне...
Теперь, когда придется взять новый, значительный по протяженности «тайм-аут», ей хотелось там, в Москве, записать еще одну пластинку с советскими песнями. Во-первых, некоторые авторы ждали ее, а во-вторых, она свято верила — новые песни должны продлить ее жизнь на эстраде...
В принципе нынешний репертуар мало чем отличался от прошлогоднего. Единственное, чего ей не хватало, — так это веселых, шуточных песен. При всей серьезности и разнообразии репертуара от него веяло какой-то осенней грустью. Когда Анна узнала, что композитор Владимир Шаинский специально для нее написал шуточную песню «А он мне нравится», она тут же, оставив нераспакованными вещи в гостинице «Россия», уехала на встречу с ним.
Шаинский встретил Анну радостно, говорил, что давно мечтал с ней познакомиться и просто не верит, что исполнительница «Надежды» споет и его песню. При этом он доверительно сообщил, что несколько дней назад показал песню на художественном совете и ее не приняли. Потом он сел за рояль и заиграл очень простенький мотив, при этом какой-то невероятно прилипчивый, запоминающийся мгновенно.
«Мне говорят, он маленького роста...» Анна засмеялась от неожиданности и сразу же решила, что песню обязательно возьмет. Когда же она дослушала до конца, то захлопала в ладоши и расцеловала Шаинского.
— Через два, самое позднее через три дня я буду петь в концерте вашу песню. Обязательно! Она мне очень нужна!
Авторская аранжировка Бояджиеву не понравилась. Ее заново написал пианист Рышард Сивы. И действительно, через три дня Анна исполнила свой новый шлягер со сцены в Ленинграде. Прошла она в концерте хорошо, но не более того... Пока что задорная шлягерная строчка «А он мне нравится, нравится, нравится» не давала ожидаемого эффекта. Она опять вспомнила музыкального критика из Варшавы, убеждавшего, что в концерте могут удачно пройти лишь «узнаваемые» песни,
Вообще концерты проходили хорошо. Залы были переполнены. Ей приходилось бисировать по двадцать — двадцать пять минут, и, несмотря на физическую усталость, Анна чувствовала себя отлично. Она испытывала необыкновенный подъем, сразу как-то забылись и вчерашнее настроение, и все неурядицы в Польше.
К сожалению, не оправдала надежд молодая певица, которую Анна пригласила на гастроли. Анна не столько сердилась, сколько переживала за нее. Семнадцатилетняя сероглазая девочка с прекрасными вокальными данными после концертов засиживалась в барах и ресторанах до поздней ночи, а на следующий день, ссылаясь на головные боли, отказывалась от концертов. Анна надеялась, что ее участие поможет, даст возможность хоть капельку передохнуть, — не получилось. Нагрузка увеличивалась.
Новый тяжелый приступ настиг ее в конце сентября, когда гастроли уже подходили к концу. Беременность была заметна, и Анна сшила себе широкую юбку, так что из зала она казалась лишь слегка располневшей. Опять вызывали «скорую», делали уколы, врачи советовали отменить концерт, но она не согласилась.
— Работа — мой лучший лекарь. Да и потом он (или она) ведет себя лучше, когда я работаю.
Понайот Бояджиев, который знал о визите врачей, на сцене наблюдал за Анной и теперь просто не верил своим глазам.
Она была такой легкой, изящной, светящейся счастьем и здоровьем! Каждую ее реплику, каждую ее песню зал встречал дружными аплодисментами, и она охотно выполняла просьбы зрителей. Пела на бис «Надежду», «А он мне нравится», несколько польских песен... «Гори, гори, моя звезда» Анна исполнила в самом конце, и люди стоя приветствовали любимую певицу.
Потом она лежала на диванчике в артистической, не в силах выговорить ни слова. Еще один приступ случился на следующий день в самой середине концерта, и она, сконцентрировав волю, пересиливая боль, закончила концерт... Рядом сидела перепугавшаяся, бледная Качалина, глядя на нее беспомощными, полными жалости глазами.
— Ничего, не беспокойся ты так, Анечка, — шепотом успокаивала подругу тезка из Польши. — Сейчас все пройдет, все будет хорошо...
Анну отвезли в гостиницу, иона пролежала в кровати почти сутки — до завтрашнего концерта.
А еще через день на «Мелодии» начались записи. Она все делала с первого дубля. Записала «А он мне нравится», «Осеннюю песню» и «Письмо Шопену» П. Бояджиева, «И меня пожалей» А. Пахмутовой и «Вы хотели мне что-то сказать» Е. Птичкина. Пела она под рояль, играл пианист из ансамбля «Мелодия» Борис Фрумкин. Она впервые видела такого потрясающего музыканта. Он играл, как целый оркестр: клавиши под его пальцами становились просто волшебными. Анна даже пожалела, что запись была такой недолгой. Потом, после короткого перерыва, выпив несколько глотков чая, она записала с оркестром «Из-за острова на стрежень» и «Гори, гори, моя звезда».
— Ну вот, Анечка, — облегченно проговорила Качалина, — в песне мы с тобой сделали почти все. Теперь можно и детей воспитывать... Она действительно собиралась сразу же после возвращения из Москвы зАняться собой, поскольку врачи говорили, что и возраст и последствия катастрофы могут сделать роды опасными. Лучше было бы лечь в больницу. Но заботу о себе пришлось отложить. На аэродроме Збышек после первых же объятий сообщил, что звонили из Министерства культуры. Ей предлагают поехать на восемь дней в Нью-Йорк вместе с группой музыкального театра. Именно ее очень просят «прислать» американские поляки...
— Как, теперь в Америку? — удивленно переспросила Анна. — Ты же видишь...
Но поехать все же пришлось. Причем не через несколько дней, а через месяц.
— Погоди, — смеясь, пророчила она мужу, — рожу тебе в Нью-Йорке американца, вот будет весело!
Товарищи по поездке относились к Анне очень внимательно, не давали нести чемодан, оставляли лучшее место в автобусе.
В Нью-Йорке шел дождь и погода чем-то напоминала варшавскую. Их все так же горячо, как и пять лет назад, принимали американские поляки. Она выступала хорошо, коллеги уверяли, что даже «слишком хорошо». Анна пела свои песни — «Человеческую судьбу», «Быть может»: «Быть может, где-то далеко-далеко лежит лучшая страна и там красивее, богаче и наряднее. Но сердцу дороже всего песня над Вислой и песок Мазовша».
И снова видела она слезы на глазах пожилых, поседевших, респектабельных американских поляков.
— Оставайтесь, Анна, у нас, — приглашал ее Михал Ласковский, импресарио. — Ваш ребенок будет стопроцентным янки! Да и вы неплохо устроитесь. Мы все вас здесь знаем и любим.
— Нет, спасибо, пан Михал, — улыбалась Анна, — мне бы скорее, скорее домой, в кроватку...
Здоровенького, круглолицого мальчишку Анна родила через десять дней после возвращения из Нью-Йорка, родила легко, без каких-либо осложнений, взглянула на него и тут же уснула счастливым, беззаботным сном.
Новый, 1976 год они встречали втроем: она и два Збышека — отец и сын. Маленький Збышек уснул в восемь вечера, а проснулся без четверти двенадцать и устроил небольшой концерт. Правда, вскоре он опять уснул, позволив взрослым предаться новогодним размышлениям. А родители были счастливы. Все складывалось как нельзя лучше, и самое главное — ребенок родился здоровым.
Наметившийся было «закат» отступил, и над творческой судьбой Анны опять засияло солнце. Лучшим барометром в этом плане был телефон. А он звонил без умолку, и его снова пришлось отключить... Они уже давно рассчитались с долгами и теперь, как вполне состоятельные люди, могли откладывать деньги на дом.
Одна мамина знакомая подыскала им девушку, недавно приехавшую в Варшаву из деревни. Та согласилась помогать Анне по хозяйству.
— Ну, посмотрим, — весело планировала Анна, — как пойдут дела. Может быть, я смогу опять вернуться на сцену? Вот так — ухожу и возвращаюсь, возвращаюсь и снова ухожу...
В начале февраля ей позвонил корреспондент Московского телевидения. Представился: Александр Каверзнев.
— К нам приходит очень много писем с просьбами рассказать о том, как вы себя чувствуете, как ваш ребенок. И вообще — зрители хотят увидеть вас снова на экране.
— Я тоже очень хочу увидеть себя на экране, — рассмеялась Анна, — но боюсь, это будет не так скоро.
— Если вы согласитесь, это произойдет очень скоро, — сказал Каверзнев. — Мы готовы приехать к вам домой хоть завтра.
Оператор, осветитель и сам Каверзнев — обаятельный человек с открытым лицом — приехали на следующий день в одиннадцать утра. Маленький Збышек не спал, но вел себя спокойно. Аппаратуру настроили быстро. После съемок они пили чай и беседовали. Каверзнев советовал Анне не слишком засиживаться дома, а постараться по возможности скорее вернуться на сцену. Он говорил, что сам является большим поклонником ее творчества, и передал ей привет от руководства Гостелерадио СССР.
«Засиживаться дома» ей действительно не хотелось. Да и не пришлось. Через две недели она получила приглашение из Москвы сняться в телевизионной передаче «Мелодии друзей», а заодно завершить работу над телепрограммой «Встреча с Анной Герман», которую начали снимать во время последних гастролей.
Высокая интересная женщина, энергичная, оперативная, по-журналистски цепкая, умеющая задать интересный вопрос, который требовал неординарного ответа, — Татьяна Коршилова. Анна на своем веку видела многих ведущих, но общение с Коршиловой было не только приятным, но и интересным для нее самой. Татьяна не стала уговаривать Анну петь под фонограмму, она приложила немало усилий, чтобы в студии для оркестра были установлены специальные микрофоны и можно было бы петь «живьем». Теперь осталось доснять конферанс. И передача с новыми песнями советских композиторов была готова к выходу в эфир.
Итак, Анна опять отправлялась в Москву. И значительно раньше, чем предполагала. Збышек уже подрос, и Анна теперь могла оставлять его под опекой мужа, мамы и энергичной помощницы Зоей.
В Москве, в аэропорту Шереметьево, молоденькая таможенница, прежде чем выпустить Анну из зала прилетов, спросила:
— Как ваш сын, не страшно вам его оставлять?
— Страшновато, — весело ответила Анна, — да я ненадолго. Прямо с аэродрома ее повезли на репетицию телевизионной передачи в Останкино. Программа была международная, и Анна повстречала много добрых знакомых, Ее познакомили с Аллой Пугачевой, которой она искренне симпатизировала, видела ее по телевидению в Польше и обратила внимание на ее самобытность, оригинальность, хорошие актерские данные.
Анне понравилась и певица из Казахстана Роза Рымбаева, молоденькая девушка, с милым открытым лицом и с сильным характерным голосом.
Анна пела «Возвращение романса» Оскара Фельцмана — песню эту она знала и любила. После репетиции они с Качалиной отправились к Шаинскому. И та напрямик сказала Анне, что профессионалы песню «А он мне нравится» ругают, называют пошловатой и, главное, не отвечающей ее стилю. Анна, как могла, защищалась:
— Почему же не моя, не кажется ли тебе, Анечка, что твою подопечную трактуют слишком односторонне? Я очень соскучилась по веселым песням. Надеюсь, что Володя мне приготовил еще что-нибудь.
Она встречала немало разных композиторов — и польских, и итальянских, и английских, и болгарских — и была убеждена, что Владимир Шаинский — явление в музыке незаурядное. Прекрасный мелодист, тонко трактующий текст, умеющий передать самые разные состояния своих лирических героев, Шаинский привлекал Анну еще и своим оптимизмом и жизнелюбием. Композитор решился показать две новые песни. Одна из них — «Любви негромкие слова» — была мягкой, нежной, лирической, вторая — «Когда цвели сады» — задорно ритмической, чем-то напоминающей «А он мне нравится». Неожиданно Анна с каким-то надрывом, необычно для себя запела припев: «Один раз в год сады цветут, весну любви один раз ждут...»
Шаинский остановился и с удивлением поднял на нее глаза.
— Ого, — восторженно сказал он, — ну ты молодец, так и давай дальше! Ну и молодец! — еще раз повторил он с восхищением. И добавил: — Я и не предполагал, что можно так исполнить.
На этом день не кончился. Композитор Роман Майоров приехал к ней в гостиницу и показал фонограмму своей новой песни «Далек тот день...».
Во второй половине дня она отправилась к Вячеславу Добрынину, который специально для нее написал песню «Белая черемуха». Ей было любопытно, какое же произведение написано «специально для нее». Песня оказалась очень симпатичной, современной по музыкальной фразе. Договорились, что фонограмму будет писать московский ансамбль «Лейся, песня».
— Я приеду на запись фонограммы.
— Ну зачем же? — возразил Добрынин. — Это будет долго и нудно. Сейчас очень важно качество. Писать будем на отдельные дорожки — гитары, синтезатор, дудки, ударные, подпевки. И тем не менее на запись фонограммы в первое тонателье Московского телецентра она приехала к самому началу записи. Анна не ожидала, что запись продолжится так долго — целых семь часов! Добрынин был недоволен игрой музыкантов. Полтора часа писали только подпевки. Ребята никак не могли спеть правильно. Уставшей Анне показалось, что они не запишут фонограмму никогда. Когда же наконец записали, времени, отведенного на запись, оставалось всего десять минут,
— Придется, — виновато проговорил композитор, — просить студию еще и на завтра.
— Разреши, Слава, я попробую, — попросила Анна.
И, к изумлению Добрынина и присутствующих музыкантов, записала «Белую черемуху» с первого раза! От начала до конца. Несведущий читатель, наверное, не знает, что почти все современные певицы записывают песню не только по куплетам, но и по предложениям, и даже по словам. Анна записала песню за две минуты тридцать шесть секунд. Добрынин смотрел на Герман широко раскрытыми восторженными глазами.
— Аня, вы выдающийся профессионал! Вы великая певица!
Потом Анна узнала, что музыкальному редактору за эту запись пришлось «объясняться» с руководством.
Всего три дня пробыла Анна в Москве и, несмотря на физическую усталость, чувствовала себя хорошо: записала несколько новых песен, спела восемь песен на телевидении, встречалась с композиторами и теперь везла в Польшу клавиры новых произведений. Она думала о том, какое большое счастье для нее — встреча с Качалиной, сумевшей за последние десять лет сделать для нее то, чего она не в состоянии была сделать для себя в Польше: найти столько замечательных песен, которые сами собой «пробивались» в большую жизнь, сплетались с человеческими судьбами, и люди искали в них поддержку и вдохновение...
— Опять в Америку! — эти слова Анна произнесла с каким-то сожалением и горечью в голосе, медленно опуская телефонную трубку...
Збышек понял все: значит, звонили из министерства и надо ехать, вернее, лететь за океан.
— Надолго? — тихо спросил муж.
— На пять недель, — ответила жена ровным голосом. — Не расстраивайся, милый. Нет худа без добра. Нам ведь сейчас так нужны деньги на дом...
За пять месяцев Збышек сильно подрос, он уже садился и без умолку тараторил: «ма-ма-ма». Оставлять такого малыша на месяц и одну неделю — срок долгий. Но ничего не поделаешь — надо работать, надо зарабатывать...
«Нью-Йорк... Почему меня никогда не тянуло побродить по твоим улицам? — думала Анна. — Осмотреть твои достопримечательности, твои контрасты? Может быть, в этом вечно спешащем городе я боюсь заблудиться, затеряться? Может быть, меня подавляют твои небоскребы, твои ослепительные рекламы, твой грохот и шум? Почему в Нью-Йорке я все время думаю о доме как о спасительном оазисе? Почему так жалею своих земляков, ставших здесь американцами? Они кичатся своим благополучием, своим состоянием. Но откуда эта щемящая тоска в глазах? Откуда этот оправдывающийся, заискивающий тон, болезненная ранимость, когда хоть в малой степени ставится под сомнение их образ жизни, откуда эта плохо скрытая, почти откровенная зависть, если ты вдруг говоришь: «Слава богу, через две недели домой...»
Дни тянутся, несмотря на постоянную спешку, медленно и нудно. Автобус стал почти что домом. В нем проводишь все время. Он несет тебя по превосходным американским магистралям из города в город, из клуба в клуб. Ты уже перестаешь ориентироваться, где ты, в каком городе, в каком клубе. Кажется, ты уже здесь была, вроде бы и публика тебе знакома. «Нет, — уверяют тебя, — мы, правда, много слышали о вас, а вот видим впервые». Во время концертов отдыхаешь, на короткое время обрываешь суету и зовешь своих слушателей совсем в другой мир — тепла, любви, доверия, искренности, красоты и поэзии. Несколько раз Анна звонила домой. В телефонной трубке слышала веселый голос Збышека — с сыном все в порядке, он не болеет, веселенький, только очень скучает по маме:
— Приезжай скорее, мы тебя совсем заждались!
Но «скорее» нельзя. Существует контракт, существуют обязательства, и они должны быть выполнены. Сегодня после концерта к Анне подошел Юрек Ружицкий, когда-то известный в Польше танцор, бывший солист ансамбля «Шлёнск». Во время гастролей «Шлёнска» в США он вступил в «законный» брак с дочерью разбогатевшего мясника, выходца из Польши. Правда, в ансамбле у него осталась тоже вполне законная и любящая жена, а в Варшаве — маленький ребенок. Юрек был из бедной семьи. Работа в «Шлёнске» позволила ему купить и отличную квартиру в столице, и «мерседес». Но он мечтал о большем — и вот теперь этого «большего» достиг: стал владельцем маленькой ткацкой фабрики, в его распоряжении кроме двух «фордов» было еще и несколько грузовиков. Он так настойчиво просил Анну побывать у него в гостях, что Анна не нашла в себе сил отказаться. Юрек привез ее к себе домой, возбужденный и счастливый.
— Знаешь, кто у нас в гостях? — обратился он по-польски к жене. — Анна Герман! Да-да, я не оговорился! Та самая Анна Герман, чьи пластинки мы с тобой так любим слушать.
Просторная квартира в одном из богатых районов Чикаго была обставлена просто и со вкусом. Стены украшали картины кисти итальянских художников.
— Подлинники! — похвастался Юрек. — Стоят целое состояние. Все застрахованы.
Впервые за многие гастрольные поездки в США Анна ела вкусное, по-домашнему приготовленное мясо с жареным луком.
— Ты, конечно, не поверишь, Анна, — откинувшись в кресле и закурив сигару, медленно говорил хозяин, — сколько ты значишь лично для меня... Твой голос, твои песни помогают мне расслабиться после тяжелой работы, и я отдыхаю душой.
«Ну вот, — подумала Анна, — оказывается, мое пение нужно для того, чтобы этот новоиспеченный янки мог расслабиться...»
Он угадал иронию в ее глазах.
— Ты не смейся, здесь, в Штатах, в большой цене искренность...
Юрек напивался на глазах, вливая в себя стакан за стаканом польской «Выборовой», и наконец решился: — Ты давно не видела Марию? — полушепотом спросил он, когда жена вышла в соседнюю комнату, чтобы покормить пятилетнего сына.
— Давно, — ответила Анна.
— Жизнь меня наказала! — обхватив голову руками, жаловался Юрек. — Наказала... Все бы отдал, все, что есть, лишь бы обратно!
— Так в чем дело? Возвращайся!
Он произнес нечто вроде «ух» или «ох», погрозил кому-то пальцем и устало повесил голову, положив вялые руки на стол.
Анна сидела и думала: ради чего все-таки Юрек так настойчиво звал ее к себе? Похвастаться перед женой, что у них в гостях их любимая певица? Да нет, вряд ли. Жене безразлично его настроение. Узнать про друзей? Или чтобы выговориться, как выговариваются все истосковавшиеся по родине? Или расспросить о брошенной жене? А может быть, он или «они» — все играют, изображая тоску, угрызения совести, взывая к памяти тех, от кого они ушли или кого предали? И все эти пьяные стенания, в которые они сами в данный момент так истово верят, всего лишь одна из мизансцен в этой игре, рассчитанной на два или три часа? На большее у них ведь нет времени. Завтра надо рано вставать и продолжать «дело»...
Из Америки Анна везла «все» для сынишки. За месяц с небольшим малыш заметно подрос, взгляд стал осмысленным, и он с удивлением смотрел на раскрасневшуюся, счастливую маму, осторожно прижимавшую его к груди и нежно целующую в носик и щечки,
Отдыхать долго не пришлось, хотя она мечтала хотя бы месяц посидеть с ребенком и лишь потом взяться за дело. Ее включили в состав делегации, отправлявшейся на Дни культуры Польши в Португалию. В Лиссабоне она имела огромный успех. Газеты пестрели ее фотографиями. Ей опять начали предлагать контракты, но она отказывалась под разными предлогами. Здесь, в Лиссабоне, многое напоминало Италию, и ей делалось не по себе...
Несколько дней она провела в Варшаве. И снова в путь. На этот раз в Софию, тоже на Дни польской культуры. На концерте в Софии присутствовало много советских туристов. По их просьбе Анна спела «Надежду» — а капелла, поскольку оркестровку песни она оставила дома.
Вернувшись в Варшаву, Анна с радостью занялась домашним хозяйством. Хотя Зося действительно оказалась трудолюбивой и аккуратной девушкой, все-таки дел накопилось немало. И теперь Анна наводила, как она говорила, «полный порядок». Ей нравилось возиться со Збышеком, играть с ним, учить его разговаривать, стараться самой разбирать его забавный детский язык. Так продолжалось месяц, может быть, чуть больше. Анна упоенно возилась с ребенком, никого не допуская к нему, позволяя Зосе лишь помогать готовить обед и ужин.