♫ Книга Александра Жигарева | Журнал «Анна Герман»

Текст статьи

Начало.
Книга Александра Жигарева... Анна Герман в журнале СЕНАТОР Книга Александра Жигарева... Анну Герман часто спрашивали: «Откуда вы так хорошо знаете русский язык? Вы говорите почти без акцента, а поете даже более «по-русски», чем иные из наших соотечественников». Обычно она отшучивалась. Но иногда глаза ее становились мечтательно-грустными, и она отвечала более конкретно: «А как же может быть иначе? Я родилась в Советском Союзе, там прошло мое детство. Мой родной язык — русский».
Каким образом далекие предки Анны Герман, переселенцы из Голландии, в середине XVII очутились в России? Отправились ли они на восток в поисках счастья или были вынуждены оставить родные места по каким-либо другим причинам? Прапрадед Анны по отцовской линии, лет сорок проживший на хуторе, на юге Украины, отправился в предальний путь, в Среднюю Азию, где и поселился навсегда. Там, в маленьком городке Ургенче, познакомились, а спустя несколько месяцев поженились бухгалтер мукомольного завода Евгений Герман и учительница начальной школы Ирма Сименс.
Шел 1935 год. Кем станет их ребенок, как сложится его судьба, будет ли он здоров и счастлив? Об этом часто шептались по ночам готовящиеся стать родителями молодожены. Их первенец — девочка — не доставляла родителям особых хлопот. Анна росла спокойным ребенком, плакала редко, первое свое «ма» произнесла в восемь месяцев, а через три недели сделала самостоятельный шажок. Спустя год в семье появился и второй ребенок — Игорь, болезненный и капризный. «Ну что ты опять хнычешь? — корила малыша измученная мать. — Брал бы пример с сестренки! Она девочка, а видишь, какая умница — тихая, послушная».
Отца Аня почти не помнила: ей было два с половиной года, когда он исчез из ее жизни навсегда. Евгения Германа арестовали по ложному доносу в 1938 году. Все попытки доказать его невиновность в то время оказались безуспешными. В 1956 году справедливость восторжествовала: он был полностью реабилитирован и с него были сняты все обвинения. Беда никогда не приходит одна. Тяжело заболел Игорь. Врачи беспомощно разводили руками... У одинокой детской могилки на городском кладбище в Ургенче стояли, прижавшись друг к другу, три скорбные фигурки — мать, бабушка и мало что понимающая в лавине обрушившихся на семью несчастий трехлетняя девочка.

Книга Александра Жигарева... Но детство остается детством. Оно ворвалось в тревожный, окрашенный печалью мир Анн языковым многоголосием ургенчской детворы, задорными песнями идущих на учения красноармейцев, за которыми бежали ее сверстники — босоногие, восторженные мальчишки и девчонки. Ворвалось стремительно мчавшимся на коне по киноэкрану Чапаевым — в бурке и с саблей наголо. Под треск кинопроектора и ликование мальчишек он бесстрашно громил белых по всему фронту.
...Укутанная в бабушкин платок, Аня вместе с матерью едет в продуваемом всеми ветрами вагоне куда-то на Север в надежде хоть на несколько минут увидеть отца. Бесконечные пересадки и ожидания в пути. Глоток горячего чая на перроне. Обрывки разговоров с хлебосольными попутчиками, разделившими с ними домашнюю колбасу и пироги. Бесконечные хождения по инстанциям. Отчаяние матери. И врезавшиеся в детское сознание слова: «Нет, нельзя», «Не положено», «Не значится». Дорога домой, безмятежный сон на руках окаменевшей от горя Ирмы, уставившейся в пустоту.
Война! Она совершенно изменила ритм жизни Ургенча. Обрушившиеся на всю страну испытания объединили и породнили людей, заставили их думать об одном, ждать известий с далеких полей сражений, делиться новостями, вместе радоваться и вместе горевать. Аня видела, как провожают на фронт мужчин, видела, как горько плачут женщины, пытаясь успеть еще хоть раз обнять близких...
С запада в город шли и шли поезда с эвакуированными — из Москвы, Ленинграда, Киева, Львова. Людей принимали как родных, теснились, селили в свои и так не слишком просторные квартиры и домики, делились с ними последним. Дети — и местные и приезжие — быстро знакомились, хвастались друг перед другом не только увиденным за долгое время странствий по стране, но и сочиненными подвигами во время своих воображаемых сражений с фашистами. Восторженно смотрела Аня на ребят чуточку постарше себя, на тех, которым довелось строчить из пулемета по убегающим гитлеровцам, швырять гранаты в бронированные «тигры» и даже брать в плен немецких генералов! Правда, иногда хвастунам звонко кричали из «публики»: «Ну, ты, ври, да знай меру!»
— А ты что, не веришь? — мрачнел рассказчик, собираясь как самый яркий аргумент в споре пустить в ход кулаки.
Аня истово верила каждому слову. Она просто не понимала, как можно говорить неправду, как можно обманывать даже «просто так», бескорыстно. Она завороженно слушала рассказы «героев», и ее лицо и глаза отражали то испуг, то гнев, то обиду, то сострадание.
Сколько лет пролетело со времени радостной и грозной, печальной и безмятежной поры детства! Сколько было выстрадано, пережито, сколько было встреч и разлук, надежд и разочарований! Анна Герман сумела навсегда остаться такой, какой была в ту пору, — удивительно доверчивой. Нет, пожалуй, «доверчивость» не совсем верное слово. Удивительно верящей людям. Верящей в слово, в искренность чувств и намерений, в человеческую чистоту и правдивость.
Книга Александра Жигарева... Добрый вечер, Анна! Книга Александра Жигарева... Помню, как на радио пришло письмо от слушателя из Ленинграда. Он писал о том, что, когда во время войны он был эвакуирован в Ургенч, в соседнем доме жила девочка, ее вроде бы звали Аней, а фамилия — Герман. Девочка иногда пела удивительно чистым и светлым голосом. «Может быть, — писал автор, — это была будущая замечательная певица». Я позвонил в Варшаву и прочел Анне письмо. Сказал, что собираюсь записать наш разговор на пленку. «Дорогой товарищ, — просила передать писавшему Анна, — вынуждена вас огорчить. Я в то время на людях совсем не пела. В основном я только слушала. Наверное, это была другая Анна, возможно, тоже Герман, и я очень рада, что ее пение так запомнилось вам. В моем сердце тоже сохранились песни тех лет».
Семилетний мальчуган в курточке с капюшоном стоял около булочной и плакал навзрыд. «Мамо, мамо», — всхлипывая, повторял он.
— Ты что? — спросила Аня. — Чего рвёшь, как девчонка? Потерялся, что ли?
— Не розумьем, цо вы ту мувиче, — ответил мальчик. — Мама ще згубила, не розумьем по-русску. [Не понимаю, что вы говорите. Мама потерялась. Я не понимаю по-русски (польск.).]
— Ты откуда? И говоришь ты как-то не по-нашему, — снова обратилась девочка к притихшему мальчугану.
— Зе Львова естешмы, поляцы мы, поляцы, мама ще згубила. [Мы из Львова, поляки, мама потерялась (польск.).]
— Хватит реветь, сейчас найдется твоя мама.
— Янек, Янек! — прозвенел вдруг женский голос, и молодая женщина в длинном черном пальто подбежала к детям. — Тутай, тутай я естем»! [Здесь, здесь я! (польск.).]
— Ну, видишь, вот и нашлась твоя мама, — ласково сказала Аня, — а ты разревелся, как девчонка. До свидания, я пошла.
— Зачекай, цуречка, [Подожди, доченька (польск.)] — остановила Аню женщина.
— Понимаешь, мы с Польски, учекнежи, беженцы, у нас нет никого в этом городе. Мы несколько дней не спали. Может, у вас найдется кровать? Хоть одна, для меня с Янеком, только на несколько часов.
Полякам отдали крохотную комнатушку в их доме: там едва помещались кровать и маленький стол. Впрочем, в доме были еще две небольшие комнаты: в одной на сундуке спала бабушка, в другой — Аня с мамой. Длинными долгими вечерами пани Ядвига рассказывала о мытарствах на дорогах войны с маленьким сыном, о варварских бомбардировках гитлеровской авиации их родной Варшавы, о массовых расстрелах ни в чем не повинных мирных жителей. О том, как им чудом удалось уцелеть и вместе с такими же обездоленными пробраться в советский Львов. Там пани Ядвига нашла работу в библиотеке и уже начала было привыкать к прерванной фашистским вторжением мирной жизни, как вдруг в июньское утро 41-го гитлеровские стервятники появились в небе над Львовом. И снова начались скитания, все дальше на восток, дальше от разрывов бомб и нескончаемой артиллерийской канонады.
Книга Александра Жигарева... Исповедь пани Ядвиги резко отличалась от восторженных рассказов Аниных сверстников. И не только потому, что о войне говорили люди разных возрастов. Девочка очень жалела измученную женщину, жалела ее сынишку, который был чуть меньше Ани. Ему за его коротенькое существование на земле приходилось так много прятаться от бомб и артобстрелов, искать маму, бежать неизвестно куда в поисках хлеба и мирного пристанища.
Выяснилось, что в городе есть еще поляки. К пани Ядвиге «на каве» (на чашечку кофе) стали приходить двое мужчин, одетых в светло-зеленую военную форму, заметно отличавшуюся от экипировки советских солдат и офицеров.
— Это наши жолнежи [Солдаты (польск.)], — с грустной иронией объясняла пани Ядвига. — Вот довоевались, теперь в Африку хотят ехать — защищать Польшу.
Аня вслушивалась в речь поляков, пытаясь разобрать слова, вникнуть в суть споров. Высокий, всегда тщательно выбритый офицер по имени Герман иногда вдруг терял хладнокровие, начинал яростно размахивать руками, в чем-то убеждая собеседников. Когда спор заходил слишком далеко и по интонациям можно было догадаться, что он, того и гляди, обернется крупной ссорой, пани Ядвига с улыбкой и в то же время властно останавливала поляков: «Досычь [Хватит (польск.)] — сейчас будет кофе».
— Пани Ирма, — обращалась она к Аниной маме, — давайте потанцуем с отважными жолнежами.
Патефон гремел, скрипел, шуршал. И сквозь это шуршание пробивался вкрадчивый женский голос. Это был голос польской певицы. Она пела о легкомысленной девчонке Андзе, сердце которой пытался завоевать некий Юзя с помощью свежеиспеченных пирожков (так переводил текст песенки Герман). Другая песня была о том, как важно похудеть, отвергнуть пирожные, не объедаться мясом — и ты непременно завоюешь сердце мужчины... Или еще о каком-то жиголо, которому старый муж щедро отсчитывал купюры за несколько танцев... с собственной женой.
Аня с Янеком вертелись среди танцующих, на считанные минуты забывших о войне. Дети отлично понимали друг друга: они изобрели свой «русско-польский» язык и старались подпевать неунывающему патефону.
Как эта пластинка, выпущенная в Варшаве в 1938 году, с записями звезды польской эстрады Ханки Ордонувны оказалась в среднеазиатском Ургенче? Вероятно, уцелела по милости судьбы в чемодане одного из поляков.
Ханку любили все — и простонародье окраин Варшавы, и «тугие кошельки», собиравшиеся в изысканном столичном ресторане «Адрия». Судьба ее была не из легких. Ханка терпела унижения, побои, оскорбления провинциальных владельцев маленьких кафе, где вынуждена была зарабатывать на хлеб насущный. Она пыталась покончить с собой, когда ее возлюбленный, провинциальный актер, бросил ее, оставив без средств к существованию. Потом судьба улыбнулась Ханке. Она начала выступать в лучших варшавских ресторанах, стала звездой, вышла замуж за состоятельного человека.
Книга Александра Жигарева... Её обаяние, непосредственность, умение улыбнуться сквозь слезы — все это принесло певице не только огромную популярность, но и неподдельную любовь слушателей. Поэт Юлиан Тувим специально для Ханки написал стихи: «Чи жучишь мне, чи завше бендешь моен» («Бросишь ли ты меня или всегда будешь моей»). Песня с этими словами стала модным шлягером конца 30-х годов. Это была мелодраматическая исповедь любви, верности, горечи разочарований.
Не предполагала в ту пору маленькая девочка из Ургенча, в будущем замечательная певица Анна Герман, что спустя двадцать лет она вновь и вновь будет слушать пластинки с записями Ханки Ордонувны, восхищаться ее простотой и непосредственностью, эмоциональностью и артистичностью.
— Аня, — как-то сказала мама, — ты уже взрослая, И я хочу с тобой посоветоваться. — Ирма в упор взглянула на Аню, потом смущенно опустила глаза. — Ты ведь любишь отца?
— Конечно, мамочка, — ответила Аня. — А что?
— Ну, как тебе объяснить? Ты должна любить его всегда, всю жизнь. Он был очень хороший, честный, добрый человек. Он никому не причинил зла. Но его больше нет и никогда не будет. Ты еще маленькая и многого не понимаешь. Но я надеюсь, что когда ты вырастешь, поймешь меня и, если сможешь, простишь.
— Прощу? — удивилась Аня. — Но ты же мне ничего плохого не делала! Я же люблю тебя, мамочка!
— Понимаешь, Анюта, я встретила одного человека, он полюбил меня и хочет, чтобы я стала его женой, а ты — его дочерью.
Мать ждала слез, детских упреков. Но девочка улыбнулась...
— Это дядя Герман? Я все понимаю, мама.
Свадьбу сыграли через месяц. Кроме бабушки и Ани за столом сидели пани Ядвига с Янеком, Хенрик, друг Германа, и еще один гость, рыжий поляк-офицер. Он первым сказал «горько», а потом по-польски: «Гожко, цаловать ще». Завели патефон, танцевали. Герман взял Аню на руки.
— Ну что ж, Аня Герман, вот ведь смешно — фамилия твоя Герман, а теперь у тебя новый отец по имени Герман...
— Простите, — сразу перебила Аня, — можно, я буду называть вас дядей? Я буду любить вас, потому что вас любит мама. Но папа у меня один. А вы — дядя.
— Конечно, можно, — став серьезным, ответил Герман. — И поверь мне, я рад, что ты ведешь себя как взрослая, Анечка.
Теперь, когда они жили все вместе, Аня стала лучше понимать, о чем так неистово спорили между собой поляки. Хенрик убеждал своих друзей, что здесь, в Советском Союзе, ни в коем случае нельзя задерживаться, что надо идти к англичанам на Ближний Восток. — Англичане и французы в конце концов очнутся от нокдауна и тогда уж сполна рассчитаются с Гитлером. А чего ждать от русских? Они не в состоянии по-настоящему драться с немцами. Если вы хотите переждать войну, отсидеться, тогда «до зобаченья», а если хотите драться за Польшу свободную и независимую, тогда — в путь.
— В путь? — перебивал его Герман. — Куда? В Африку, за тысячи километров от Польши, под крылышко англичан? Они один раз уже продали Польшу Гитлеру. Продадут и еще, если окажется выгодным. Надо быть слепцом, чтобы не видеть кратчайшего расстояния до Варшавы!
Книга Александра Жигарева... Спор затихал. Потом разгорался с новой силой. Женщины пытались утихомирить мужчин, и те замолкали, но ненадолго. Жизнь сама рассудила этот затянувшийся спор. Первыми провожали Хенрика и рыжего поляка-офицера. Они отправлялись в Ташкент. Оттуда их путь лежал в Иран, на Ближний Восток, в Палестину.
— Ну-ну, — похлопывая товарищей по плечу, говорил Герман, — посмотрим, кто быстрее доберется до Варшавы, я или вы. Эх, — невесело добавлял он, — путешественники.
Пусто и одиноко стало в доме Ани и ее матери. Вместе с офицерами двинулись в дальнюю дорогу и пани Ядвига с Янеком. Не заводили больше пластинку, не спорили до хрипоты мужчины, А однажды вечером, сидя у самовара, Герман сказал:
— Ну вот, мои барышни, настала и моя очередь.
Провожали его на вокзал втроем: Ирма, Аня, бабушка. Мама долго о чем-то шепталась с мужем, легонько целуя его. Потом отчим высоко поднял девочку,
— Ну что, Анна Герман? — веселым басом крикнул он. — Будешь меня помнить? Любить будешь? Ждать будешь?
— Буду, — шепотом ответила Аня. — Обязательно буду! И мама будет, и бабушка тоже.
Когда поезд растаял в туманной дымке раннего утра, они еще долго стояли на перроне. Они не знали, что через Москву путь Германа и многих других его соотечественников лежал под Рязань, где формировалась создАнная на советской земле первая польская дивизия имени Тадеуша Костюшки. В первом крупном сражении под Ленино в неравном бою с гитлеровцами погиб Герман. Погиб как герой, поднимая солдат в атаку.
Судьбы Хенрика и рыжего поляка-офицера неизвестны. Возможно, они храбро воевали на Ближнем Востоке и в Италии, возможно, им посчастливилось: вражеская пуля пролетела мимо и они выжили. Но они дрались вдали от решающих сражений второй мировой войны, вдали от своей родной Польши, свободу которой принесли боевые товарищи Германа.
Книга Александра Жигарева... В один из летних дней 1977 года из Минска по направлению к мемориалу под Ленино выехала черная «Волга» с единственной пассажиркой, на коленях у которой лежали алые розы. Это была Анна Герман, она ехала положить живые цветы на место гибели своего отчима и его фронтовых товарищей, отдавших свою жизнь за свободу. Ночью неожиданно выпал снег. Он посеребрил желтые пески, окружавшие город. Стало непривычно холодно. Люди кутались в халаты и самодельные платки. Встретив знакомого, не останавливались, как обычно, обменяться новостями. Торопились побыстрей очутиться в стенах родного дома, впрочем, не всегда надежно защищавших от внезапного холода. Прошло почти два года с памятного прощания на городском вокзале. А известий от Германа не было. По утрам Ирма часто вскакивала с кровати, высматривала в маленькое окошко почтальона, потом долго провожала его взглядом...
— Ты не томись, — уговаривала бабушка, — сама знаешь, какое время. Люди теряются, не то что письма. Найдется твой Герман, попомни мое слово, найдется.
Аня тоже тосковала по отчиму. Вспоминала, как он играл с ней, как рассказывал сказки о маленьком короле Матеуше — круглом сироте, добром, смелом, отзывчивом, оставившем свой удобный трон, чтобы пойти навстречу опасным приключениям. Герман рассказывал превосходно. На его лице отражались страх, гнев, презрение. Аня слушала с восторгом, не обращая внимания на то, что он путает польские и русские слова. Ей казалось, что она понимает все. А потом он пел ей по-польски песенки о добром и веселом Ясе.
— Понимаешь, — с жаром объяснял отчим, — Ясь у поляков, как в русских сказках Иванушка, — сильный, удалой, красивый.
— А ты тоже Ясь? — улыбалась Аня.
— Почему? — удивлялся Герман.
— Такой же сильный, красивый, — объясняла девочка.
— Вот одолеем Гитлера — поедем вместе ко мне на родину. Хочешь в Польшу? Научишься говорить по-польски, выдадим тебя замуж за поляка, родятся у вас детишки. И будешь жить-поживать да добра наживать.
— А какая она, Польша? — спрашивала с интересом Аня.
— Какая Польша, говоришь? Прежде всего веселая, очень красивая, лесистая. Ты же никогда не видела леса! Алее знаешь какой? Он волшебный, зеленый-зеленый! Зеленый от трав, от листьев и деревьев. Летом в лесу поют птицы, стрекочут кузнечики, бегают олени. Такие высокие, сильные, с рогами.
— С рогами? — переспрашивала девочка.
— С рогами, — грозно отвечал Герман, а потом расплывался в улыбке и подмигивал. — Да ты не бойся, они добрые. Они даже едят с ладони. Вот так. ~ Он протягивал ладонь и, склонившись, дотрагивался до нее губами. — У нас в Польше много озер. Голубых, как твои глазенки. — И он гладил девочку по светловолосой голове, потом замолкал и подолгу смотрел в окошко, словно видел Польшу с ее зелеными лесами и полями, с голубыми озерами, маленьким королем Матеушем — защитником детворы, певицей Ханкой Ордонувной и ее грустными песнями, с веселыми, беспечными жителями.
Книга Александра Жигарева... За окном была Польша. «Тук-тук», — весело стучат колеса. Аня сидит напротив мамы и бабушки. Она загляделась в окно. Мимо пролетают обуглившиеся строения, заброшенные поля и огороды, багряные рощи и перелески. Еще несколько месяцев назад Аня и не предполагала, как круто изменится ее судьба. Не думала, что уедет из родного Ургенча, где так дорог был ей каждый домик. Где играла она со своими сверстниками в дочки-матери, в прятки, в казаки-разбойники. И где совеем недавно сосед — добродушный узбек Рашид — подарил ей новенький хрустящий школьный портфель.
Город детства... Он находится за тысячи километров от линии фронта, от разрывов бомб и снарядов. Но все его жители в суровые дни Великой Отечественной чувствовали себя солдатами, участниками великой битвы с фашизмом.
Война не давала забыть о себе и госпиталями, приютившимися в среднеазиатском городке, и маршевой музыкой, когда провожали на фронт, и сотнями похоронок, заставлявших людей вздрагивать от пронзающего сердце вдовьего крика и плача сирот.
Но ни горечь потерь, ни тяжесть разлуки, ни скудность быта военных лет не могли сломить в людях веру в Победу. И он пришел, этот солнечный день — 9 мая 1945 года!
Многоголосое «ура» собравшихся на центральных улицах Ургенча стало выражением не только радости победителей, счастья победы над захватчиком, но и не забытой тоски по довоенной жизни. По жизни, наполненной обычными мирными делами и заботами. В это трудно было поверить. Кругом обнимались, радовались и плакали. Плакали и Ирма и Аня.
Трудно было убедить себя, что Герман — веселый, жизнерадостный, неунывающий Герман — погиб. На письма и запросы, которые посылала Ирма; ответов не приходило.
— Ты смотри, как себя изводишь, — говорила бабушка. — Так и богу душу отдать недолго. Как Анька без тебя будет? Я вон совсем плоха. По ночам сердце болит. А ты еще молодая, мало ли их, мужиков, найдешь себе!
— Да не говори глупостей, мама! — резко обрывала Ирма. — При чем здесь какие-то мужики? Ведь это мой муж, понимаешь? Муж!
Почтальон постучал в окно, когда его перестали ждать, — спустя два месяца после Дня Победы. Нет, это не была похоронка, так хорошо известная солдаткам. Это было письмо. Но не от Германа.
»Уважаемая Ирма, — так начиналось письмо, — считаю долгом солдата и фронтового товарища Вашего мужа сообщить о случившемся. Ваш муж из сражения под Ленино в октябре 1943 года в часть не вернулся. Среди убитых его тело не было обнаружено. Я очень любил Вашего мужа и за короткое время к нему сильно привязался. Он мне много рассказывал о Вас и Вашей дочери. Он говорил мне также, что после войны Вы собираетесь переехать жить в Польшу, в Варшаву. Могу себе представить, в каком состоянии духа Вы находитесь! Тут слова утешения бессмысленны. Если Вы собираетесь отправиться на родину мужа, знайте, что всегда можете рассчитывать на мою помощь и поддержку». Подпись: Людвик Ковальский, поручик, Краков, далее следовал адрес. И добавление: «Мне почему-то верится, что Герман жив и что мы погуляем еще у вас на крестинах».
Книга Александра Жигарева... Позже Ирма мучительно вспоминала, что же окончательно повлияло на ее решение отправиться на родину мужа, в далекую, чужую для нее Польшу. Наверное, письмо Ковальского. До него, говоря откровенно, она и не помышляла об этом. А тут засуетилась, заспешила, и откуда только силы взялись. «За соломинку ведь хватаюсь! — думала она. — А если он все-таки погиб: если не вернется, что я буду делать со старой матерью и ребенком на руках в Польше? В чужой стране, без знания языка, без жилья, без работы?»
И все-таки поехала, руководствуясь скорее чувством, чем рассудком.
Несколько месяцев длилось оформление документов, прежде чем Ирме с семьей — жене и ближайшим родственникам гражданина Польской Народной Республики — было разрешено выехать на постоянное место жительства мужа. А как Аня? Она плохо представляла себе, сколь трудное и ответственное решение приняла ее мама. Весело бегала по дворам, прощалась со знакомыми мальчишками и девчонками, обещала скоро приехать с подарками «из-за границы». И обязательно рассказать, какие они — польские зеленые леса, голубые озера и олени, не боящиеся есть прямо из рук человека.
Аня не бывала раньше в больших городах (когда-то совсем маленькой ее возили в Ташкент). Москву проехали поздно ночью: город спал, слабо виднелись редкие огни. Варшава в ее жизни стала первым большим городом.
Девочке в ту пору шел десятый год. О войне, о злодеяниях фашистов, о разрушенных городах и сожженных селах она знала из рассказов фронтовиков, газет и кинохроники, которую показывали в единственном ургенчском кинотеатре. То, что она увидела своими глазами, потрясло ее: огромный город лежал в руинах. На привокзальной площади к ним подошел небритый человек в надвинутой на лоб зимней шапке: «Цо, панюси, маче вудки, келбасы и масла? Моге вас запроваджич до ноцлега». [Что, женщины, есть у вас водка, колбаса и масло? Могу вас проводить на ночлег» (польск.).]
Ни водки, ни тем более колбасы и масла у них не оказалось, и спекулянт отправился искать более выгодных клиентов.
Ночевали на вокзале. Под утро мать встала в длинную очередь к военному коменданту. Долго говорила с ним, показывая документы: «Разыскиваем мужа, пропавшего без вести во время войны. Адрес мужа — улица Длуга, 7». Комендант кому-то звонил, потом что-то быстро говорил по-польски, сокрушенно качал головой.
— Вот что, пани, — сказал он наконец, — о судьбе вашего мужа пока ничего не могу сказать, мы наведем справки. Это, не скрою, может продлиться долго, даже несколько месяцев. У вас есть родственники или знакомые в Варшаве? Впрочем, это не имеет значения. Сами видите, как у нас с жильем: одни руины. А у вас на руках старая женщина и ребенок. Есть только один выход: я вам дам направление как жене фронтовика и с первым же эшелоном отправляйтесь на запад, во Вроцлав. Там вы получите жилье, еду, работу.
Книга Александра Жигарева... Снова ночь на вокзале. На коленях матери тихо посапывает Аня, рядом, накрывшись телогрейкой, спит бабушка. Невеселые думы у Ирмы: что будет дальше, как встретит их Вроцлав, правильно ли она поступила, оставив родные места в надежде отыскать на этой обугленной земле дорогого человека?
Во Вроцлав огромными массами стекались переселенцы из восточных районов Польши — люди, лишенные родного очага, крыши над головой. Надежда в скором времени получить хотя бы маленькую комнатушку таяла как снег. Ночевали на вокзале, в рабочем общежитии, у сердобольных людей.
Случайная знакомая, хорошо владевшая русским, дала совет: «Руки у тебя молодые, крепкие, иди-ка работать в прачечную. Там общежитие есть. И ребенка в школу пристроишь, и старухе угол будет. А бог даст, и муж найдется. Все уладится».
Работа в прачечной оказалась тяжелой — вставать приходилось рано, в четыре утра, и не разгибая спины в небольшом душном помещении стирать и полоскать в основном солдатское белье по двенадцать часов кряду.
Аня уже привыкла к мытарствам, к бесконечным переездам с одного места на другое. К полуголодным дням и взрослым разговорам о хлебе насущном. Ей стало казаться, что у них никогда и не было дома, не было школы, куда она ходила вместе со сверстниками в Ургенче. Она быстро освоила польский. Ловила, как говорится, на лету и спустя три недели после переезда границы заговорила по-польски быстро и безошибочно, словно это был ее родной язык. Правда, изредка вставляла русские слова.
Однажды мама весело объявила:
— Ну, Анюта, с завтрашнего дня ты будешь жить, как все дети. Собирайся, пойдешь в школу!
Аня подняла на нее удивленные глаза.
— В школу? Неужели правда?
В Ургенче она ходила в школу вместе с мамой, которая преподавала литературу в старших классах. К учительнице относились с уважением, и в душе Аня всегда чувствовала себя ответственной не только за себя, но и за маму. На лице дочери Ирма прочла немой вопрос: «А как же ты, когда ты пойдешь в школу?»
— Вот подожди, доченька, — продолжала Ирма, — разделаюсь с прачечной, осмотрюсь немного, и тогда пойдем в школу вместе, как в прежние добрые времена.
Третьеклассники встретили новенькую приветливо.
— Ты сконд? [Ты откуда? (польск.).] — спросил ее веснушчатый рыжий паренек в накрахмаленной белой рубашке и в смешных коротких штанишках с помочами, потом сам гордо добавил: — Я зе Львова естем.
— Я з Ургенча
— А то где? — заинтересовался мальчик.
— Бардзо далеко, — засмеялась Аня, — отсюда не видать.
Вошла учительница, молодая женщина с добрым лицом.
— Вашу новую подружку зовут Аней, фамилия ее Герман, Она всего несколько недель как приехала во Вроцлав вместе с мамой и бабушкой, а вы здесь старожилы, уже по нескольку месяцев живете, так что помогайте Ане.
Дни бежали за днями. На первых порах Ане приходилось трудно. Одно дело — разговорный язык, другое — грамматика. Девочка была усидчива и прилежна. Старалась обходиться без помощи взрослых. И в Ургенче она редко просила маму помочь. Во Вроцлаве же Ирма вряд ли могла бы это сделать. Ее польский язык заметно хромал. Не раз Ирма пыталась устроиться в школу преподавателем начальных классов. И всякий раз директора школ, улыбаясь, объясняли: «Вам необходимо подождать, обжиться, освоиться. Читайте нашу классику. Дети должны видеть в своем наставнике образец владения родным языком».
Известий о судьбе Германа по-прежнему не было. Ирма писала в Главное политическое управление Войска Польского, министру обороны... Ответы приходили быстро, но ничего утешительного в них не содержалось: «Пока точными сведениями о Вашем муже не располагаем». Несколько раз Ирма ездила в Варшаву, пытаясь связаться с родственниками Германа, но и их найти не удалось.
Книга Александра Жигарева... Этот школьный утренник особенно запомнился одиннадцатилетней Ане. Накануне учительница сказала: «Завтра, по случаю тридцатой годовщины Великой Октябрьской социалистической революции, у нас состоится встреча с советскими офицерами, участниками боев за освобождение Польши. Все мальчики приходят в белых рубашках, девочки — в платьицах с белыми фартуками».
Аня долго и тщательно гладила платье и фартук, вертелась у зеркала. В семье говорили по-русски. По-русски Аня читала стихи на уроках родного ей с детства языка. А вот говорить с соотечественниками, общаться с ними ей не приходилось давно. Аня никогда не задумывалась об этом. Правда, порой, особенно в вечерние часы, когда долго не удавалось заснуть, она вспоминала родной Ургенч, соседей, школьных товарищей... Теперь же, услышав объявление учительницы, девочка затосковала по России, по родному языку.
Весь класс захлопал, когда в дверях появились военные в советской форме — майор и лейтенант с боевыми наградами на груди. «Ну как, — весело подмигнув ребятам, спросил майор, — через переводчика будем общаться или напрямую?» Как захотелось Ане, чтобы никто в классе — ни ребята, ни учительница пани Ванда, ни директор школы, который сопровождал военных, — ни слова не знал по-русски! Чтобы директор школы подошел к ней, взял ее за руку, подвел к русским военным и сказал: «Вот Аня Герман, она у вас будет переводчицей».
Но ребята дружно загалдели: «Мы все розумьем по-русски».
Майор спросил:
— О чем же вам рассказать? О штурме Берлина — гитлеровского логова, хотите?
— Хцемы, хцемы! — хором закричали ребята.
И майор начал рассказ о битве за Берлин, о своих товарищах, смелых и мужественных людях, погибших за несколько дней до окончания войны. Ребята слушали притихшие и взволнованные.
Аня ощущала, как закипают слезы. Слезы радости, гордости за своих соотечественников, за советских солдат, сумевших одолеть сильного и коварного врага, спасти от уничтожения и этих польских ребят, сберечь их детство. Слезы тоски по родине, такой близкой и памятной, но и такой далекой, почти недосягаемой.
Много лет спустя Анна Герман вспомнит этот послевоенный утренник во вроцлавской школе. Одна знакомая пришлет ей стихи Риммы Казаковой о ребятах, почти еще детях, о советских солдатах, отдавших жизнь за то, «чтобы было небо голубое, цвела высокая трава». Анна напишет музыку к этим стихам и споет свою песню на торжественном открытии Дней польской культуры в Кремлевском Дворце съездов в Москве...
А тогда ребята обступили со всех сторон советских воинов, трогали их ордена и медали, задавали вопросы, дарили рисунки на память. Аня же, выждав минутку, подошла и робко, глядя в армейский ремень, призналась:
— Дяденька, а я тоже русская!..
Это было удивительное время. Страна, которую гитлеровцы фактически стерли с лица земли, города и села которой превратили в груды руин, а ее саму покрыли сетью самых страшных в Европе лагерей смерти, возрождалась из пепла, набирала силу и мощь.
Шестьсот тысяч советских воинов отдали жизнь за освобождение Польши. Тысячи советских специалистов плечом к плечу вместе с польскими строителями трудились над восстановлением братской страны...
В одном из полуразрушенных зданий в самом центре Варшавы, на Маршалковской, открыл свое кафе широко известный еще до войны певец Мечислав Фогг. Он пел о прекрасном городе на Висле, о безмятежном счастье влюбленных, о городской суете, обычных радостях жизни. К концу таких вечеров посетители пели уже вместе с Фоггом. И словно уходили навсегда в ночь все тяготы, скудность и неустроенность быта.
Книга Александра Жигарева... Мечислав Фогг превосходно знал варшавский песенный фольклор, всегда остроумные бытовые песенки варшавских улиц. В его исполнении они всегда звучали интеллигентно, мягко и весело. Он моментально находил контакт с любой аудиторией, шутил, рассказывал анекдоты. И снова возвращался к музыке. Позже его концерты часто передавались по радио, и люди собирались у приемников, чтобы послушать любимого артиста. В то время, в 1946 году, вчерашние «друзья» из довоенных шикарных варшавских ресторанов присылали ему подметные письма — грозили повесить на первом столбе за сотрудничество с народной властью.
Он поехал за границу — в Англию, Францию, Бельгию, — выступал перед эмигрантами, простыми солдатами Андерса, запуганными и обманутыми своими командирами, которые твердили им изо дня в день, что, мол, Польша — теперь русская колония и по возвращении их ожидает смерть или, в лучшем случае, Сибирь. А Фогг рассказывал правду. Он говорил о трудностях — о холоде, голоде, нужде. Но и об огромной, невиданной доселе энергии простых тружеников Варшавы, поднимающих свою столицу из развалин. Далеко не все поверили певцу. Но многие поверили и вернулись на родину, в который раз осознав элементарную истину, что не может быть счастья без родной земли...
Когда мать получила письмо из Министерства национальной обороны ПНР, она не зарыдала, не закричала, а села за стол, подперла подбородок руками и уставилась в пустоту. О чем она думала? Наверное, о том, что письмо лишь подтвердило истину, давно ей известную, но которую она гнала от себя, не желая расстаться с надеждой, которая поддерживала ее, давая силы, заставляя забывать тяготы жизни. «Как детально установлено, — говорилось в письме, — Ваш муж погиб смертью храбрых в сражении под Ленино в 1943 году. Он навсегда вписал свое имя в славную историю ратных дел нашего народа, в летопись польско-советского братства по оружию».
Теперь, когда последняя надежда исчезла, встал вопрос, как быть дальше. Вернуться в Советский Союз, попытаться там, в Ургенче, наладить свою жизнь? Не поздно ли, когда тебе за сорок? А как быть с Аней? Ведь дочь уже в седьмом классе польской школы, отлично учится, у нее свои друзья, планы, привязанности. И выдержит ли измученная болезнью бабушка долгое и трудное путешествие?
Они давно переехали из общежития и снимали комнатушку на окраине Вроцлава, в сером мрачном доме, построенном еще в начале XIX века, плохо отапливаемом, со множеством соседей, которые встречались в ранние утренние часы и поздно вечером на кухне, где всегда шипели примусы. Соседи в основном были милые, симпатичные люди, переселенцы из восточных районов Польши. Говорили с восточным акцентом, слегка растягивая слова.
К «русским» — так называли здесь семью Герман — относились доброжелательно, жалели, иногда в воскресные дни приглашали на общий «семейный» обед. Выставляли стол, точнее, сдвигали несколько кухонных столов в один, накрывали свежей скатертью. Появлялись картошка, соленые огурцы, «колдуны», напоминавшие наши пельмени, водка. Ирма отпивала лишь глоток, ссылаясь на плохое самочувствие, но оставалась на кухне все эти долгие, наполненные шумными разговорами часы. Аня любила такие застолья. Говорили о самом разном — и о политике, и о том, что Зося с нижнего этажа слишком часто меняет кавалеров, а это к добру не приведет. И о новом «фольксвагене», который неизвестно с каких доходов купил пан Розвадовский, и о тройне, которую родила худенькая, болезненная Магда, работница швейной фабрики, что на аллее Красной Армии. Теперь ей обязательно дадут отдельную квартиру. Застолье кончалось коллективным пением.
Книга Александра Жигарева... Откуда вы так хорошо знаете русский язык Книга Александра Жигарева... Собственно говоря, только ради этого Аня и выдерживала все эти нескончаемые и весьма мало ее интересовавшие разговоры и сплетни. Пели в основном народные песни, те, которые она когда-то слышала от отчима. Пели с душой, чисто, как хорошо отрепетированный хор, тщательно готовившийся к выступлению на ответственном концерте. Аня молчала, боясь нарушить чистоту и монолитность хора, руководимого смешным веселым человечком — парикмахером Антони.
Но был в огромной густонаселенной квартире один человек, который не принимал участия в застольях. Не потому, что был высокомерен или чурался соседей. Просто рабочий день пана Юрека складывался иначе, чем у других жильцов. Он вставал поздно, варил в одиночестве кофе на кухне, и Аня, возвращаясь из школы, часто заставала его за этим зАнятием.
— Ну что, Аня, — растягивая слова, расспрашивал пан Юрек, — в дневнике одни пятерки? А я вот никогда нигде не учился, Однако живу, и, как видишь, неплохо.