Текст статьи
Ирма Мартенс... Спустя несколько десятков лет после моего выезда из Советского Союза, я возвращаюсь в воспоминаниях к годам, там прожитым. Я пишу о моих предках — голландских эмигрантах, которые, руководствуясь великой надеждой, переселялись в Россию — прекрасную и огромную страну. Пишу о счастливом детстве, годах учения, работы, о времени великого беспокойства и странствий, вызванных бегством и розысками. И когда я думаю о России, вспоминаю песню:
«Широка страна моя родная,
Много в ней лесов, полей и рек;
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек!..»
У меня перед глазами встаёт то время и Великая Сибирь — край, который сердечно всех принимал.
За тех, кто попадал туда, власть была спокойна. Мало кто оттуда возвращался…
Ирма Мартенс... Когда мне было шесть или семь лет, мать рассказала мне о нашем происхождении. Тогда я и узнала, что родиной моих предков была Фризия — местность на севере Голландии, откуда мой предок по материнской линии эмигрировал в Россию около 1850 года.
Предок этот, меннонит, мой прапрадед граф Йохан Фризен, покинул Голландию вместе с тремя сыновьями. Четвёртый сын остался во Фризии, чтобы управлять хозяйством и заботиться о банковском счёте. Увы, все имение он проиграл в казино. Прапрадед, узнав об этом, сказал: «Теперь обратного пути нет и нет графского титула!» На счастье, он привёз в Россию тринадцать возов наиблагороднейших семян, саженцев, а также немало движимого имущества и людей, которые работали у него в имении. Там, где он поселился, он вскоре распространил высокоразвитую голландскую культуру земледелия.
Предки по отцовской линии тоже были переселенцами из Голландии, но о них сохранилось меньше сведений.
Благодаря рассказам матери я поняла, почему в доме говорили не по-русски, а по-голландски.
Семья наша жила в колонии Великокняжеское* (ныне — территория Ставропольского края. — Ред.), основанной голландскими переселенцами в 1863 году. Было это в прекрасном кубанском краю, недалеко от Невинномысска. Кубанский край граничил на севере со Ставропольской губернией, на юге достигал Кавказа, а на западе — ограничивался побережьем Азовского моря.
Я родилась 15 ноября 1909 года в Великокняжеском. В 1911 году на свет появился мой брат Вильмар, а в 1920-м — сестра Герта. Были у меня ещё старшие родственники со стороны отца: Катарина, Давид, Генрих и Ханс. Вместе с родными было нас девятеро. Мой отец — Давид Петрович Мартенс, он родился в 1863 году, а мать — Анна Мартенс, урождённая Фризен, — 18 января 1886 года в Великокняжеском.
В моё детство и отрочество ещё были живы дед и бабка со стороны матери, которые незадолго до революции вступили в общину адвентистов.
Бабка, Катарина Ивановна (1859-1922), в девичестве и по мужу Фризен, — суровая, степенная и бережливая, была родней немецким Сименсам.
Дед — Абрам Яковлевич Фризен (1857-1929) одно время владел гостиницей на Украине, строил элеваторы на расположенной недалеко от Великокняжеского железнодорожной станции Богословская. Ещё он собственноручно делал очень красивую мебель. Помню его фотографию — во фраке и шёлковом жилете с золотыми пуговицами и с цилиндром на голове. Мама рассказывала, что, управляя гостиницей, он укрывал в её подвалах евреев во время погромов.
Вокруг колонии до самого горизонта раскинулась степь. В больших садах возле домов — с весны до осени, росло множество сортов цветов, запах которых перемешивался с запахом степных трав. В ясные дни на заре сверкали нежные, безупречно белые, как бы висящие над горизонтом, далёкие вершины Кавказа. Зимой тридцатиградусный мороз сковывал степь и жилища, а укрывающий все снег придавал окрестностям сказочный облик.
Да... Прекрасно было в Великокняжеском.
Ирма Мартенс... Мы жили в небольшом каменном доме, скромном, стоящем на Почтовой улице. Были в доме три комнаты и кухня, в покои эти входили через пристроенную переднюю. В самой большой комнате висела прекрасная керосиновая лампа на тридцать свечей с абажуром. С другой стороны дома располагались, по старинному голландскому обычаю, конюшни и хлев. Туда входили прямо с кухни. Перед домом был выстроен каретный сарай, вмещавший разные средства передвижения тех времён: карету, линейку, двуколку, бричку и фаэтон — отец служил волостным курьером. Ещё у нас было небольшое хозяйство. Родные арендовали, кроме этого, десять десятин земли, платя по пять рублей за одну десятину в год, чтобы был корм для коней и основные продукты — мука и масло. В саду росли абрикосы, вишни, сливы, несколько персиковых деревьев. Все владение было окружено, как изгородью, шелковицами, а перед домом, где был цветник с розами, стояли три ясеня, очень высокие, которые казались бодрствующими над жильцами дома верными стражами.
Недалеко от нашего дома, на пригорке, был построен большой дом из красного кирпича — Народный дом, в котором проходили игры, встречи, театральные представления, также и школьные. Я выступала там неоднократно. В спектакле о французской революции я, одетая в розовое платье и чёрную шляпку, играла даму.
Ещё в Народном доме показывали фильмы. Часто вместе со школьными подругами мы смотрели сквозь стекло в зал, заворожённые действием, плывущим на экране. Во время революции в доме том разместился полевой госпиталь. Поблизости стояла евангелическая церковь, к которой вела аллея. Очень мне нравилась эта церковь — белая, простая, с высокими ступенями. Среди знатных последователей веры евангельской выделялось богатое семейство Эвертов. Одна из их дочерей, очень красивая, была женой пастора.
Колония Великокняжеское, основанная голландскими переселенцами, а может быть, их потомками, рождёнными уже в России, становилась местом, где охотно селились люди других народов — немцы, поляки, русские. Скорей всего, привлекали их к этому лад, порядок, достаток и хорошая организация жизни работящих людей. Знаю, что так было и в других голландских колониях. Я помню фамилии и семьи некоторых поляков, живших в Великокняжеском. Напротив нашего владения держал маленький магазин пан Гюнтер. Немного дальше, тоже на улице Почтовой, были дома двух братьев Жаков — Рудольфа и Хенрика. Помню еще семью Дылевских и главу семейства, вправлявшего кости, если кто-то вывихнул руку, ногу, или повредил позвоночник. Мы, потомки голландцев, выговаривали эту фамилию как «Деляшце». Жило в великокняжеском еще семейство Кaчмарков, а в недальнем Невинномысске принимал пациентов доктор Венцковский — «Frauenarzt» (женский доктор), пользовавшийся огромным уважением. Мужем моей тётки был поляк Радовский, а у мамы был двоюродный брат — лекарь Пётр Завадский. Он тоже пользовался большим признанием, и когда приезжал к нам, с визитом, это было событием. В Великокняжеском и окрестностях жили, вместе с католиками и православными, адвентисты и католики — прихожане костёла, бывшего в двенадцати километрах в станице Рождественской. Все эти люди жили согласно, независимо от национальности и вероисповедания относясь с уважением и пониманием друг к другу. С течением лет изменялся и стирался первоначальный голландский характер колонии.
Ирма Мартенс... Последствия революции 1917 года не раз охватывали тихое Великокняжеское. Зловеще дали о себе знать они в 1919 году, когда Советская власть арестовала двоих моих братьев — Давида и Генриха. Их обвиняли в том, что они, работая в волостной управе, выдали человеку, которого разыскивали революционные власти, пропуск для проезда в ближайший посёлок Невинномысский. Постановление о смертной казни для братьев указывало, что они помогли известному человеку, может быть, генералу или дворянину, который скрывался. Случайные встречи с такими людьми, бродящими в изношенной одежде, заросшими, неопрятными, с нарочито грязными, как бы натруженными ладонями, не были в то время редкостью.
Помню день, когда я с родными ехала на суд над братьями в лежащую километрах в двадцати станицу Казминка. И сейчас ещё неясно вижу лица родных людей, не знающих, чем закончится разбирательство. Только благодаря предусмотрительности, смелым и решительным действиям отца, знавшего местные власти, братья избежали расстрела.
В апреле 1922 года умер от тифа отец. Вместе с его уходом мы утратили основы нашего существования — маленькое домашнее хозяйство не могло обеспечить средств для жизни семьи. Немного раньше смерти отца дом покинули двое старших братьев и старшая сестра.
Все больше работала мама. Я поехала в Армавир в надежде получить работу в тамошней аптеке. Аптекарь посмотрел на наивную девушку, развёл руками и сказал, что не может дать мне даже должность помощницы. Вернулась домой.
И так начался новый этап моей жизни, наполненный наукой, трудом и заботой о выдержке и терпении.
Ирма Мартенс... В 1928 году я окончила пятилетнюю гимназию — Александродарскую школу второй ступени колонии Великокняжеское. 15 июня я получила аттестат зрелости, в котором значилось, что во время учения «обнаружила особую любовь к литературе». Наверное, это была заслуга учительницы русского языка — Ольги Диевны Мазаевой, которая организовала также и наш школьный театрик. А муж её, Фрезе, был учителем физики. Хотя я уже давно лелеяла мечту стать доктором, решила найти работу, чтобы помогать семье — учиться не могла по той же материальной причине. Окончание гимназии давало мне возможность поступить на учительскую должность, поэтому я решила ехать в Западную Сибирь, где всегда было много работы. В том же году в Сибирь уехали мои подруги Ольга Феттер, Анна Конрад и друг Генрих Фишер. Покидая родной дом, добавляла себе храбрости, призывая образ отца, часто повторявшего по-голландски: «Sie jeracht on fercht die fer seenem» («Поступай справедливо и ничего не бойся».) Мать и сестра простились со мной на железнодорожной станции «Невинномысск», откуда я поехала в Славгород — далеко за Омск. Оттуда — ещё километров сорок до менонитской деревни Редкая Дубрава. Деревенька была небольшая, окружённая полями и берёзовыми рощами. Все дома её выстроились вдоль одной дороги-улицы: жилые дома, школа, костёл, небольшой магазин и деревенское управление — дом, в котором заседал секретарь Кляссен. Я поселилась в одном из самых больших домов в нанятой небольшой комнате с отдельным входом. Одна из стен комнаты была целиком стеной печи, топка которой находилась в помещении хозяев. Зимой в этой комнате всегда было очень тепло.
Школа была трёхклассной и располагалась в одном доме. Как удавалось учить одновременно двадцать восемь детей? На первой скамье сидели ученики первого класса, дальше — второго и третьего. Уроки проходили, насколько я могу судить, с хорошим результатом. Это доставляло мне много радости. Плата за мою работу была 38 рублей в месяц, из которых я высылала маме 15, а к Рождеству — 25 рублей. Посылала ещё посылки с бельём и одеждой, игрушки и сладости для сестры. Мама потом часто вспоминала, как ценна была эта помощь.
Ирма Мартенс... Был 1929 год. Занятия в школе кончились, и я поехала на каникулы в Великокняжеское. А там в это время появился представитель создаваемого в Одессе Педагогического института, который подбирал кандидатов на четырёхлетний курс. Посоветовавшись с мамой, я решила сдавать экзамен. И была принята.
Я училась на литературном факультете, который готовил учителей для немецких школ. В студенческие годы явственно чувствовалось проникновение сталинской системы во все области жизни. В то время был лозунг: «Пятилетку — в четыре года!» Об этом я должна была подготовить статью в стенную газету. По невнимательности я совершила фатальную ошибку, написав: «Четырёхлетний план — за пять лет!» Легко вообразить себе, какая была реакция. Только благодаря доброжелательности преподавателей я осталась студенткой. Однако меня требовалось наказать. И от этого защитил меня наш самоотверженный декан Качоровский. Взволнованный этой историей, он сказал представителям властей несколько слов: «А вы бы хотели, чтобы она ползала перед вами на коленях?»
30 июня окончилось моё учение, и я получила диплом. Получила работу учителя немецкого языка и литературы в средней немецкой школе в селении Чебриково — около ста километров на северо-западе от Одессы. Это была типичная немецкая деревня, в центре её стояла лютеранская церковь. Мне очень там нравилось. В Чебриково царили порядок и спокойствие.
В ту пору мама, не в силах больше управляться с домашним хозяйством, вместе с младшей дочерью, Гертой, оставила Великокняжеское и приехала ко мне.
Ирма Мартенс... Настал 1934 год. Из Чебрикова мы перебрались за тысячи километров — в лежащую у восточных рубежей Узбекистана Фергану, где служил в армии брат Вильмар. Я получила работу в школе рабочего посёлка, расположенного неподалёку от местности Чимион, где были нефтяные промыслы. Судьба распорядилась так, что на этих нефтяных промыслах работал мой будущий муж — Евгений Герман. Он был родом из Лодзи, где родился 25 марта 1909 года в семье евангелического пастора. Высокий, ладный, с серо-голубыми глазами и вьющимися темными волосами. Когда-то он был дирижёром хора. Отлично говорил по-немецки, по-голландски и по-русски. Он читал множество книг, знал на память неимоверное количество стихов, пел, играл на гитаре и скрипке. Он рассказал мне, что бежал из Донбасса, где был занесён в «чёрный список»...
Наше счастье и желанный покой не продлились долго. «О вашем муже спрашивали!» — сообщила мне телефонистка. — Не слышали? В Ленинграде убили Кирова!» «Что общего имеет мой муж с этим убийством?» — подумала я. Но все стало так пронзительно и ясно — любой гражданин этой страны мог быть обвинён. Такое было время. Мы решили, как можно быстрей уехать подальше, где нас не знают и не найдут. Подались в Ургенч, расположенный в северо-западной части Узбекистана, забрав и мать с сестрой. В Ургенче после армии жил мой брат Вильмар — он работал зоотехником. Сначала грузовиком мы доехали до Чарджоу на Амударье, где пересели на колёсный пароход. Я называла его «ковчегом». Пароход этот плыл, приводимый в движение громадным деревянным колесом. Когда он садился на мель, мужчины закатывали рукава и большими рычагами сталкивали его. На ночь ковчег причаливал к берегу. Трудности путешествия я переносила, будучи беременной. Мы добрались до Ургенча, в котором надеялись обрести покой и безопасность. Нелегко было нанять жилье — комнату в глинобитном домике с окном в потолке. Комната была очень неудобной. Мы быстро отыскали работу: я — в школе, учительницы немецкого, муж — в городской пекарне — бухгалтера. Узбеки очень уважали и ценили труд Евгения.
В день 14 февраля 1936 года родилась наша доченька. Мы дали ей имена Анна-Виктория. Радость наша не знала границ, Анечка была здоровым и красивым ребёнком. Я повязала её головку белым платочком. «Выглядит, как маленькая колхозница», — писала в то время матери из больницы. Через несколько дней приехал Евгений. Шёл дождь. Двухколёсной «каретой» перевёз нас на новую, лучшую квартиру. Она тоже была глинобитной, но больше и с нормальными окнами в стене. Была она на холме, вблизи пекарни. После короткого отпуска я должна была вернуться к работе. Мама приносила Анечку в школу, чтобы я могла её покормить. Мои ученики кричали в этот момент: «Ала, Ала, оуе кельды! Сенеке кизимка чорайлек!» (Госпожа, госпожа! Бабушка пришла! Твоя девочка очень красивая!) Они радовались, видя мою девочку — светловолосую и беленькую.
Следующие полтора года текли достаточно спокойно. Я, проработав три года, получила звание учителя средней школы. Наступило жаркое лето 1937 года. Анечка заболела. Она буквально таяла на глазах. Мы всей семьёй выехали в Ташкент к доктору. Диагноз: паратиф. Я решила остаться с дочкой, матерью и сестрой в Ташкенте. Мы наняли жилье в старой части города, у узбека. Когда хозяин увидел Анечку, он сказал: «Это паратиф. Я сейчас принесу лекарство».
Ирма Мартенс... Он дал мне плод граната, шкурку которого, по его рецепту, нужно было залить тремя стаканами воды и варить, пока не останется один стакан. Вот этот отвар мы давали Ане пить. Очень скоро дочка начала возвращаться к жизни. Хвала Богу! Муж и брат тем временем уехали в Ургенч, чтобы, устроив неотложные дела, вернуться к нам. Мы все решили осесть в Ташкенте — город этот, как и сейчас, был ухоженным, там был прекрасный и большой парк Пушкина, в котором стояли трибуны. Узбеки, одетые в яркие шёлковые халаты, искусно вышитые тюбетейки, пели с них любовные песни: «Ой оподзон тента керень сыз джуда чорайлек!» (Дорогая госпожа, посмотри на меня, ты очень хороша!) Возле губ они держали фарфоровую тарелку, и обращали её в разные стороны, а отражённый от неё голос звучал необыкновенно — вибрировал и достигал слушателей с разных сторон, а временами смолкал вовсе.
Уже в августе 1937 года я начала работать учителем немецкого языка в средней школе им. Чапаева. Мама заботилась об Ане. Мы с нетерпением ждали приезда Евгения и Вильмара. Увы — 25 сентября 1937 года муж и брат на волне общих репрессий были арестованы. Многие дни и месяцы я жила надеждой, что отыщу их, в какой бы тюрьме они ни были. Я ждала в ту пору второго ребёнка и очень хотела услышать добрую весть о Евгении. Но прокурор объявил самое жестокое: «Ваш муж сослан на десять лет без права переписки с родными». «За что?» Ответа я не получила. Мне не позволили даже ни одного свидания. О брате тоже не получила никаких сведений. Настал день 28 февраля 1938 года. Опоздавшая карета «Скорой помощи» везла меня в больницу. Пришлось ей остановиться, ибо уже начались роды. Там я и родила здорового и большого сына. Назвали его Фридрих — в честь свёкра. Потом я шутила, что, когда сын пойдёт в армию, то напишет в биографии: «Родился в Ташкенте на улице». Биография в СССР всегда должна была быть очень подробной…
И вот мне сказали, что в Москве есть контора, где можно узнать обо всех арестованных со всего СССР. «Это, должно быть, огромный дом, куда вмещается картотека миллионов арестованных, сосланных и убитых». Решила туда ехать. Малюток оставила под опекой мамы и сестры. В Москве, конечно, я ничего не узнала, хотя часами стояла в толпе женщин со всей России в очереди за информацией.
— Вы откуда?
— Из Ташкента.
— Там и ищите, — ответили мне из окошка.
Ирма Мартенс... Возвращалась поездом в полном смятении. Проводницы, угощая меня чаем и хлебом, спросили, зачем я ездила в Москву.
— Ты не плачь. Ты молодая, а Москва слезам не верит. Молись и проси Бога о помощи. Приезжай к нам, в Сталинск. Вокруг тайга и недалеко лагерь на восемнадцать тысяч заключённых. Может, и твои там? Пойдёшь и узнаешь.
Дома мы приняли решение — всей семьёй ехать из Ташкента в Сталинск, расположенный в Восточной Сибири где-то между Обью и Енисеем. К сожалению, Фридрих начал в это время болеть, скорее всего, из-за жаркого климата. Полная сомнений, я в августе 1939 года оставила работу. Дирекция на прощание объявила мне благодарность и подарила дамскую сумочку.
Ирма Мартенс... Итак, мы двинулись в Сибирь. По мере удаления от жарких районов Узбекистана и Казахстана сынок чувствовал себя все лучше, а около Новосибирска начал улыбаться. Анечка тоже была здорова. «Я найду мужа и брата, покажу им свои сокровища» — думала я...
Мы добрались до городка Осинники в Новосибирской области, недалеко от Сталинска, где меня приняли на работу в среднюю школу № 30. Теперь нужно было как можно скорее начать искать Женю и Вильмара, пользуясь коротким летом. Я собрала посылку. Специальной железнодорожной веткой через тайгу добралась до конечной станции в районе лагеря, откуда могла дойти до лагерной администрации. В поисках канцелярии я наткнулась на человека, как оказалось, бывшего заключённого.
— Я уже отсидел своё, вызвал жену из Крыма и работаю здесь. Я вам помогу увидеть списки сосланных.
В большом волнении я ждала хоть какой-то весточки от него, и вот узнала, что Вильмар — в восьмой колонии, а Евгения в лагере нет.
А в канцелярии коротко и официально, даже не взглянув на меня, ответили:
— Если ваши в лагере, посылку передадим, а свидания не получите! Все!
Я боялась и рот раскрыть. Выйдя из канцелярии, я встретила того самого человека. Он предложил мне рискованную возможность перевести брата в ближнее поселение. Разумеется, за большие деньги. Намекнул и на нелегальное свидание — тоже за деньги. Пройти на территорию я могла под видом санитарки. Благодарю Бога, что этого не случилось — я не смогла бы хорошо сыграть эту роль, и, может быть, обрекла бы и себя на ссылку.
Когда настала зима, в лагерь двинулась мать — в надежде на свидание с сыном. В канцелярии услышала от начальника: «Мать, возвращайся обратно. Свидания с сыном не получишь, а посылку передадим».
Ирма Мартенс... Наступил 1940 год. Мы праздновали его начало в школе. И это был счастливый день. В большом зале Аня и Фридрих зачарованно смотрели на огромную украшенную и зажжённую ёлку и слушали пение детей. В одну из этих минут Аня обняла братика и поцеловала его. Господи, Боже! Мои сироты!
Весной мы решили, что мама с Фридрихом и Аней вернутся в Ташкент. Там было много фруктов и овощей. Лучше был и климат, кроме лета, когда не шли дожди, и надо было беречь детей от зноя. Я с сестрой оставалась в Осинниках до конца учебного года. Утешала только мысль, что Вильмар получил наши посылки и понял, что мы отыскали его. Позднее он писал сестре об этом — когда смог отослать несколько писем. В Ташкенте дети заболели скарлатиной и попали в больницу. Неожиданно я получила телеграмму: «Срочно приезжай, дети больны». Я тут же выехала к матери, оставив в Осинниках сестру — в то время ученицу. Добралась я до Ташкента за пять дней, но опоздала. Когда вошла домой, увидела только Анечку. Мать с плачем воскликнула: «Сыночек не живой!». Крик и плач. Я не могла вымолвить и слова. Анечка, бледная после болезни, прижалась ко мне. Фридрих умер в больнице в мае 1940 года в день, когда его должны были выписать из больницы вместе с Аней. Мама как раз принесла одежду, но, когда вошла в палату, Фридрих был уже мёртв. Похоронить его она должна была немедля. Наняла узбека, который на ослике, запряжённом в возок, отвёз гроб на кладбище.
Ирма Мартенс... В Осинники я больше не вернулась. Нашла работу в школе, в которой работала до отъезда в Сибирь. Неожиданно вечерний Педагогический институт пригласил меня провести занятия по лексике, фонетике и грамматике немецкого языка. Я не хотела браться за эту работу — боялась обратить на себя внимание. «Может быть, они знают, что я искала в лагерях близких, и хотят, чтобы я была перед глазами?» Но, по совету матери, я все-таки с сентября 1940 года начала работать в институте, ректором которого был Доос. Через некоторое время меня пригласили преподавать немецкий в Ташкентский университет. Я начала готовиться в аспирантуру и учить английский. Мы спокойно себя чувствовали в нанятой у доброжелательных улыбчивых узбеков квартире. Вокруг господствовал порядок, и все было, или казалось, длинным — дом, двор, вся усадьба. Хождение улицей, по обеим сторонам которой тянулись дувалы, было похоже на путешествие по ущелью. Однажды я возвращалась домой узкими улочками, полная тревожных предчувствий. Впереди медленно ехала машина — я не могла её обойти. Рядом шёл мужчина в кожаном плаще. Все двигалось в сторону, где жили мы. Я была взволнована. Однако наш дом миновали. Да. С тех пор, как не было вестей о Евгении, я жила в постоянном страхе. Мама придавала мне силы, а огромной радостью была маленькая спокойная Аня. Когда ей минул пятый годик, мы с ней пошли в магазин за игрушками. Доченька от радости целовала мне руки и выбрала только одну игрушку. В этом мнимом спокойствии я, благодаря студенту Владиславу Краузе, была предупреждена о грозящем аресте. «А несчастье не спит — всегда меня найдёт». Появились опасения: «Что будет с Аней, мамой и сестрой?» Обычно детей в таких ситуациях отбирали у матерей и отдавали в детский дом, меняя им даже имена и фамилии. Но вместо этого в январскую ночь 1942 года меня разбудил стук в дверь.
Мне предъявили постановление об аннулировании нашей прописки и выселении. В этот момент Аня с мамой были в Фергане — из-за того, что не было билетов на поезд, они не могли ко мне тотчас вернуться. Они прожили страшные минуты.
— Нельзя, нельзя! — крикнула проводница, когда мама с Аней хотели войти в пустой вагон. Поезд тронулся, а они остались стоять на перроне. «Мне необходимо, нас выселяют» — тогда сказала мама. Сидевшие в пустом вагоне проводницы открыли двери.
Ирма Мартенс... Мы покинули Ташкент вместе с группой жителей. Товарными вагонами нас вывезли за Бухару, в район Рометан. Поселились мы в землянке с чужими людьми. Не было работы и не было еды. Маме удалось продать немного белья за стакан крупы. Когда нашлась работа в школе, в пятнадцати километрах, оказалось, что ученики, как и их родители, не знают русского. Я не знала узбекского. Опять без работы. Вдобавок заболела Аня. Я сидела возле неё и читала сказки.
— Мамочка, читай, только читай, — просила Аня. Думаю, так она забывала о голоде. В Рометане чуть не погибла моя сестра, когда отказалась сотрудничать с НКВД.
Энкавэдэшный чин хотел её тут же застрелить у свалки во внутреннем дворе. Сестра, парализованная страхом, медленно выходила из помещения, но в последний момент выскочила на улицу. Она немедленно решила выехать из Рометана. Добралась до Бухары, где тамошний офицер, узбек, позволил поселиться в Ургенче, где она нашла работу на аэродроме. Сестре удалось узнать, что стало с Евгением и Вильмаром. Жене достался самый тяжкий жребий: в 1938 году он был расстрелян и похоронен в общей могиле. «Десять лет без права переписки» — был в то время смертный приговор, о чём мы узнали через несколько десятков лет. Вильмара допрашивали непрерывно 82 часа, добиваясь безуспешно, чтобы он подписал признание в том, что он шпион. Сосланный в Сибирь, он, после получения от нас посылок, был переведён в район Архангельска, в лагерь в Котлас. Я тоже, по совету матери, покинула Рометан. Бежала с Аней в Орловку, деревню в Киргизии, где жили потомки голландских переселенцев. Получила работу в школе. Но везде были страшные бедность и голод. В Орловке я познакомилась с поляком Германом Бернером. Он помог нам пережить самые тяжёлые дни, делясь всем тем, что имел сам. 4 апреля 1942 года мы поженились. Но уже в декабре меня мобилизовали в «Трудармию», то есть на принудительные работы. Как можно скорее мы должны были явиться в Ленинполь — районный центр. Мною снова овладело отчаяние. «Нет рядом матери, что будет с Аней?» Мне была дана маленькая повозка, на которую я посадила дочку, и мы путешествовали так до райцентра, в котором застали толпы женщин под охраной конной милиции. Анечка, одетая в бежевый плащик, запела грустную песню тех лет: «Мы простимся с тобой у порога, и, быть может, навсегда...» (песня из кинофильма в исполнении Марка Бернеса — Ред.) «О чём думает этот ребёнок? Боже!» Вскоре мы действительно должны были расстаться. На счастье, доченька оставалась под опекой знакомой женщины. Когда мы прощались, Аня страшно плакала и кричала. До сего дня я помню это, и не могу об этом писать...
Вместе с другими женщинами меня увезли в Узбекистан, на станцию Чимион, где мы работали на строительстве дороги. Я не могла вынести тамошних квартирных условий: огромного грязного караван-сарая, где, вдобавок, останавливались узбеки со своими ослами, когда приезжали на базар. Поэтому спала на улице, где меня с лёгкостью обокрали.
— Ты с этим пришла? Если бы корову украли — я понимаю, но тряпки? Иди себе! — услышала в отделении милиции.
Что до строительства, то я быстро заметила, что там слишком много людей. Благодаря доброжелательности и пониманию доктора, я смогла вернуться в Орловку, где уже ждала меня привезённая опекуншей Анечка, а также мама и Герман. Муж вскоре уехал, чтобы вступить в создаваемое на территории СССР Войско Польское.
Ирма Мартенс... Мы прощались, не предчувствуя, что больше не встретимся. Герман пропал на войне. Мы жили в такой страшной нужде, что я отважилась украсть с колхозного поля соломы, чтобы обогреть холодную комнату. Мама пекла тогда лепёшки из отрубей. Мне удалось в то время выменять запас тетрадей — бумага была товаром дефинитным — на одежду. С этого времени вместо пальто у меня была военная шинель. Осенью 1943 года Аня пошла в первый класс, однако, вскоре заболела. Доктор, карачаевец, выселенный с Кавказа, посоветовал сменить климат. Мы хотели вернуться в Ташкент, но меня предупредили, что это грозит арестом, ибо обязательной была усиленная система контроля документов. Нам позволили поселиться в недалёком Джамбуле, расположенном сразу за границей, в Казахстане. Я работала учителем немецкого языка.
В 1944 году неожиданно дошла до нас весть о смерти Вильмара. Он умер от туберкулёза 25 декабря 1943 года в лагере около Котласа. Похоронен в братской могиле, которую никогда не дано мне посетить.
В Джамбуле, где мы так и жили дальше вместе с Аней и матерью, застал нас конец войны. Как жена поляка, я собрала, вместе с матерью, документы на репатриацию. Боже, как радовались мы получению разрешения на эмиграцию! 30 марта 1946 года нам вручили постановление, разрешающее выезд в Польшу на постоянное жительство. И снова на станции красно-бурые товарные вагоны... В этот раз мы сели в них с радостью и 5 мая ехали на новую родину. На границе, на стороне советской, услышала напоследок: «Вы ещё узнаете, что там не так уж хорошо». А я молчала и знала своё: теперь мы свободны. В Польше мы поселились сначала в Щецине — Столчине, оттуда в июле 1946 года выехали в Нижнюю Силезию в Новa-Руду. Только в 1949 году я приняла решение переехать во Вроцлав, где легко могла найти работу преподавателя иностранных языков. Аня уже бегло говорила по-польски.
Перевод с польского. 
НАША СПРАВКА: ВЕЛИКОКНЯЖЕСКОЕ
Ирма Мартенс... Село Великокняжеское, центр одноимённой волости — большая немецкая колония на левом берегу Кубани, просуществовало с 1863 по 1961 годы, в настоящее время — районный центр Кочубеевское (Ставропольский край).
Предположительно село было названо в честь великого князя Михаила Павловича и/или Михаила Николаевича Романовых — наместников Северного Кавказа; возможно, название связано и с князьями древней Германии.
Село основали 63 семьи «русских немцев». На момент основания село делилось на Вольдемфюрст (нем. Wohldemfurst), что в переводе с немецкого «wohl dem Furst» означает «блага князю», и Обердорф (нем. Oberdorf) — «верхнее село», которые находились на возвышении над колонией Александродар, входя в состав Великокняжеской волости (нем. Amtsbezirk Welikoknjasheskoje), Кубанской области, Баталпашинского округа, объединившей немецкие села Александродар, Великокняжеское и Гогенфельд.
...6 января 1860 года в селе Элизабетталь, колонии Молошна (Запорожье), собрались 18 представителей из разных сел и подписали воззвание к меннонитам, в котором сформулировали основные постулаты новой веры. Впоследствии на этих основах сформировалась община «новоменнониты», играющая ведущую роль среди меннонитов всего мира по сегодняшний день. Старое административное и церковное руководство колонии начало исключать из общин всех примкнувших к этому движению и организовало судебное преследование его руководителей.
Исключение из общины грозило потерей статуса колониста и всех привилегий. Иоган Классен, — один из руководителей движения новоменнонитов, совершил две поездки в Санкт-Петербург (с 27 марта 1860 по 23 мая 1860 и с ноября 1860 по июнь1862 годов); в результате — 15 мая 1862 года, царём Александром Вторым был подписан указ о признании новоменнонитского движения и сохранении за его членами всех привилегий колонистов.
С декабря 1862 по июль 1881 года брат царя — великий князь Михаил Николаевич Романов был наместником на Кавказе: он и предложил меннонитам переселиться на Кавказ за счёт государства.
Ирма Мартенс... В августе 1862-го и в мае, июле и августе 1863-го годов И. Классен с группой меннонитов совершил поездки на Северный Кавказ и получил разрешение на переселение ста семей на участок размером в 6500 десятин земли в районе между слиянием реки Большой Зеленчук и реки Кубань в станице Николаевская. Так появились села-колонии Вольдемфюрст и Александрфельд. Среди переселенцев и жителей Великокняжеского были не только меннониты, но и католики, лютеране, темплеры, адвентисты.
Село быстро благоустраивалось. Немецкая аккуратность и трудолюбие вызывали всеобщее уважение и восхищение. Дома строились на каменных фундаментах с высоким цоколем, крыши были двускатные, крытые черепицей. Потолки в домах были высокие, оштукатуренные, окна узкие и высокие. Полы деревянные, доски для пола перед настилом обрабатывали известью и под пол насыпали слой известковой пыли, так не заводились грызуны и гниль. Улицы были широкими, вымощенными камнем, имели тротуары. Разводились сады, закладывались виноградники, активно заводился племенной скот.
Здание сельской школы Великокняжеского построено в 1866 году из красного кирпича в стиле фламандской кладки c внешней декоративной отделкой и крышей типа Гейбл; в 1908(?) году пристроены дополнительно пять классных комнат.
Развитию торговли способствовало выгодное географическое положение села на перекрёстке торговых путей и железнодорожной станции. В селе появились предприятия по переработке сельскохозяйственной продукции: мельница, маслобойня, сыроварня, винодельни.
Колонисты освобождались от податей и повинностей, им гарантировалась свобода вероисповедания. Поселения их «устроены хорошо, чисто и аккуратно. Немцы хорошие хозяева, занимаются хлебопашеством и ведут усовершенствованную обработку земли: имеются жатки, паровые молотилки и сеялки. Кроме земледелия занимаются скотоводством, коневодством, разведением овец, садоводством, виноградарством и табаководством. Их ремесленные изделия настолько хороши, что окружающее население быстро их раскупает» — писалось в отчётах царствующим особам.
Ирма Мартенс... На территории села располагалось конопляное и льняное производство. Жителями села было организовано три древопитомника (лесопитомника). Действовали механический и чугунолитейный заводы Тиссенов, основанные в 1900 году на базе местных мастерских, 3 склада сельскохозяйственных машин и инвентаря, 2 лесопильни, сыроварня, маслобойня, кирпичный завод, 4 мельницы, кузница, мастерские: девять столярных, пять сапожных, сковородная, замочная, мастерская по ремонту двигателей. Организованы больница, аптека, кредитно-вспомогательная касса, потребительское товарищество, контора сиротского капитала. Дети обучались в новой средней школе, реорганизованной в 1915 году. Был построен музыкальный зал.
Из исторической справки архивного отдела администрации Кочубеевского муниципального района следует, что с 1917 года по 1961 год Либкнехтовский район неоднократно реорганизовывался и упразднялся.
После установления советской власти немцы, признавшие её, продолжали жить своими колониями, не меняя уклада: селения по-прежнему оставались крепкими, продолжая хозяйственную деятельность (даже нанимались работники со стороны); дети ходили в те же школы с преподаванием на немецком языке; все вопросы решали сообща внутри поселений.
В советское время Великокняжеское являлось центром сельсовета, в котором по переписи 1926 года проживало 2158 человек немецкого происхождения; на какое-то время оно было переименовано в село «Красная Долина». При проведении коллективизации в начале 30-х годов в селе был организован колхоз, который по производственным показателям считался одним из передовых на Северном Кавказе.
Продразвёрстка, насильственная коллективизация и раскулачивание в 1920-1930 гг. не обошли стороной и жителей Великокняжеского, что привело к «голодомору» 1932-1933-го. Предприимчивые жители села по возможности эмигрировали в США и Канаду, молодёжь искала пристанища на молодёжных стройках страны в освоении Сибири.
Ирма Мартенс... В 1937-1938 годах НКВД была проведена «немецкая операция»: согласно приказу народного комиссара внутренних дел СССР № 00439 от 25 июля 1937 года все немцы, работавшие на предприятиях оборонной промышленности должны были быть арестованы. С 30 июля начались аресты и увольнения, а с осени — массовая операция. Согласно директиве наркома обороны СССР №200ш все немцы в числе представителей других национальностей, не входящих в состав Советского Союза, были уволены из армии. Аресты и расстрелы советских немцев заметно сократились после заключения пакта о ненападении между Германией и СССР в августе 1939 года, однако полностью не прекратились. В начале Великой Отечественной войны все российские немцы были выселены в Сибирь, Казахстан, Узбекистан, были ликвидированы немецкие школы, техникумы, библиотеки, газеты и т.п.
В сентябре 1941 года лица немецкой национальности были сняты с фронта. В 1942 году была создана система концлагерей для советских немцев под названием «Трудармия», куда было «мобилизовано» всё взрослое немецкое население: мужчины от 15 до 55 лет, женщины от 16 до 45 лет. Трудармия «сражалась» на самых трудных участках: лесозаготовках, шахтах, стройках Тяжкий труд, холод, голод привели к гибели тысяч людей в первый же год.
Трудармия была расформирована только в 1947 году, но и после этого её «бойцы» продолжали оставаться на положении ссыльнопоселенцев. Выжившим немцам разрешалось вернуться в места выселения: Урал, Сибирь, Казахстан, где находились их родственники. До 1956 года все немцы в местах своего проживания находились под надзором и вынуждены были отмечаться ежемесячно в комендатуре. Они не имели права без разрешения коменданта покидать территории проживания; за нарушение режима грозило наказание — до 20 лет каторжных работ. В конце 1955 года режим спецкомендатуры был отменен, но запрет на возвращение в районы довоенного проживания был снят лишь в 1972 году...
Ирма Мартенс... Немецкие жители села Великокняжеское также были выселены в 1941 году. Архивные документы села были переданы в Ставрополь. В августе 1942 года район был занят фашистскими войсками. Было введено местное самоуправление, наладилось снабжение продуктами питания и товарами первой необходимости, разрешалось трудиться в собственном хозяйстве и на собственном производстве. Коменданты и офицеры германской армии подселялись в дома местных жителей. С января 1943 года Либкнехтовский район был опять освобождён Советской Армией.
2 ноября 1956 года Либкнехтовский район был упразднён, а значительно опустевшие и обнищавшие населённые пункты, в том числе села Ольгинское и Великокняжеское, были переданы в состав Невинномысского района. В 1959 году Невинномысский район был переименован в Кочубеевский, а центр района перенесён из города Невинномысска в с. Ольгинское. В 1961 году села Ольгинское и Великокняжеское были объединены в один населённый пункт — село Ольгинское. В 1961 году с. Ольгинское переименовано в село Кочубеевское.
Ирма Мартенс... После депортации немцев их села постепенно пришли в упадок. Огромный плодоягодный сад и орешник перестали плодоносить…
РЕДАКЦИЯ
ФОТОГАЛЕРЕЯ АННЫ ГЕРМАН
Ирма Мартенс... C развалом Советского Союза мы потеряли много культурных и человеческих ценностей, но сегодня, кажется, Россия шаг за шагом возвращает себе утраченное, поднимается на ноги, восстанавливает экономику и возрождает культуру. Так почему бы во имя справедливости не отметить сегодня заслуги Анны Герман перед Россией, пусть даже посмертно, присвоив ей звание «Народного артиста России» — народа, на языке котором она пела, возвышая русскую речь и обогащая нашу песенную культуру? И чем не повод для этого 70-летие со дня рождения незабвенной певицы?! В конце концов, ведь это нужно не близким Анны Герман, а нам самим, гражданам России: торжество справедливости в отношении Анны Герман стало бы и доказательством того, что российская власть уважает память своего народа. Наконец, это важно и с политической точки зрения в контексте отношений России с Польшей и развития культурных связей с соседним государством.
Ирма Мартенс... Этого не смогли сделать чиновники от культуры в советские времена, скорее — побоялись из-за «сомнительного происхождения» Анны присвоить этой подлинно Народной Артистке даже звание «Заслуженной». Их же российские коллеги до сих пор стараются попросту забыть об Анне Герман и оставленном ею богатейшем песенном наследии, как равнодушно забыли они о таких прекрасных исполнителях, как Майя Кристалинская, Лариса Мондрус, Юрий Гуляев, Валерий Ободзинский и многих других. У них ныне в чести другие идолы, чьи бенефисы и торжественные вечера (по поводу совсем не круглых дат) они охотно посещают и считают за счастье быть принятыми в их «тусовке». А общество Анны Герман — это миллионы и миллионы простых людей, для которых она остаётся любимой Народной певицей!
Об издательстве ❀ О журнале «Анна Герман» ❀ О рекламе ❀ Заказать рекламу ❀ О журнале «Сенатор»
