ВЕРНИСЬ В СОРРЕНТО?

Текст статьи

Анна Герман. Вернись в Сорренто?.. Возвращаясь к Конни Фрэнсис, скажу, что ещё прежде, чем она кончила петь, я сделала приятный вывод, что она на самом деле замечательно поёт. Она и держалась на сцене, и была одета, как обыкновенная нормальная девушка — черные брюки, сандалии, джемпер... Конни не преследовала цели приковать внимание зрителей к своему внешнему виду. Я сознательно подчёркиваю это, ибо о других участниках фестиваля того же сказать было нельзя. В день концерта у нас с Конни состоялся небольшой разговор. «Ты откуда приехала, Анна?» — спросила она меня, когда я, спев свою песенку, ушла со сцены. Конни выступала как раз передо мной и оставалась ещё за кулисами, наблюдая по контрольному телевизионному экрану ход фестиваля. Я рассказала ей, что её хорошо знают и очень любят в Польше. «О, это правда?» — осведомилась она с улыбкой, позволявшей думать, что ей эта новость небезразлична. Потом, коснувшись самоубийства Луиджи Тенко, она сказала: «Люди слишком многого хотят от жизни, а когда чрезмерные желания не осуществляются, происходят трагедии. Я принимаю жизнь такой, какая она есть. Меня может радовать и пустяк, и крупное, большое событие. Тем самым обретаешь если уж не счастье, то по крайней мере душевное равновесие».

Её манера держаться, умение владеть собой вроде бы указывали на то, что она следует своим принципам и, надо признать, преуспела в этом. Однако, думается мне, спокойный тон в общении с людьми, выдержка на сцене основаны, прежде всего, на твёрдой уверенности в том, что дело, которое она делает, исполнено смысла и значения. На репетициях я заметила, что она просто любит свою работу, любит петь. Любовь к своему делу если не единственное, то, во всяком случае, одно из важнейших условий для того, чтобы человек чувствовал себя счастливым.
Затем на эстраду поднялась Далида. Я помнила её по выступлениям в зале Конгресса и в «Олимпии». Она очень изменилась: сильно похудела, что, впрочем, соответствовало требованиям моды, а свои длинные волосы осветлила. Поскольку раньше она была брюнеткой, я даже не сразу узнала её. И лишь когда она начала петь, я осознала: да ведь эта худенькая, как подросток, блондинка в мини-юбочке — сама Далида! После Далиды выступали итальянские певцы и певицы, которых я не очень хорошо знала. Неожиданно шум в зале усилился на несколько децибелов, а все головы повернулись к дверям. В дверях стоял Доменико Модуньо, с улыбкой посылая направо и налево воздушные поцелуи. Вместе с ним на репетицию пришла его жена, молоденькая, прелестная и, как сообщил мне Рануччо, невероятно ревнующая своего знаменитого мужа. Пьетро и Рануччо вдруг заволновались. Я уже предчувствовала, что кого-то из них опять осенила блестящая мысль.
И не ошиблась. «Ты должна сняться с Доменико», — сказал, наклонившись ко мне, Пьетро. «Вот это будет реклама! Разумеется, сначала мы тебя ему представим». Но синьор Доменико Модуньо между тем уселся в другом конце зала. А к лицу ли женщине расталкивать локтями толпу, чтобы представиться ему самой? Но, с другой стороны, как справедливо рассудил Пьетро, и Модуньо вряд ли пожелает проделать этот нелёгкий путь ради того, чтобы познакомиться с какой-то неизвестной певицей.
Однако Рануччо вновь оказался на высоте положения: «Анна просто-напросто передвинется ближе, я попрошу Доменико сделать в свою очередь то же самое. А когда они окажутся на расстоянии вытянутой руки, мы представим их друг другу».
Я выполнила все, что от меня требовалось, — и вот уже мы сидим рядом с Модуньо, который оказался очень славным и непосредственным человеком. Когда подошёл фотограф, чтобы сделать снимок «Доменико Модуньо беседует с полькой», началась такая сутолока, что потом на фото даже не удалось разобрать, кто где начинается и кто где кончается, — столь магнетической притягательностью обладает объектив. Помощь пришла с совершенно неожиданной стороны, со сцены.
У микрофона появилась супружеская пара «Сонни и Шер», которая и вызволила меня из затруднительного положения. Пока они выступали, никто не мог делать ничего иного, кроме как изумляться фантазии супругов, выразившейся в покрое и расцветке их одежды. Я даже не в состоянии определить, хорошо ли они пели, — зрелище было поистине ошеломляющим. Как выяснилось позднее, в тех же костюмах и в том же гриме они разгуливали по Сан-Ремо, вызывая у прохожих разноречивые чувства. Но цели они своей, безусловно, достигли, ибо любой прохожий, даже глубоко погруженный в свои тяжёлые думы, не мог не обратить на них внимания, оборачивался им вслед и на миг забывал о своих горестях, а может, и обо всем на свете. Во всяком случае, если этот прохожий увидит затем в витрине их пластинку, он уж наверняка её купит!
Я пришла в себя от потрясения благодаря «Les Surfs», которые легким, танцующим шагом выбежали на эстраду. Они пели песенку «Quando dico, che ti amo» («Когда я говорю, что я люблю тебя»), которая в их исполнении звучала лучше, чем в исполнении итальянской певицы Анны-Риты Спиначчи.
«Les Surfs» — две девушки и двое юношей, все четверо очень маленькие, по виду совершенно дети или, скорей, двигающиеся куклы, игрушки. Эту группу сменил вскоре французский певец Антуан. На мой взгляд, он просто не умеет петь. Экстравагантный костюм, причёска — вернее, отсутствие оной, — эпилептические подёргивания и не соотносящиеся с музыкой прыжки — все это не настолько ослепляло и ошарашивало, чтобы не заметить, что поющий фальшивит и выбивается из ритма. Я спешу лишний раз подчеркнуть, что на мою негативную оценку ни в малейшей степени не повлияли ни его костюм, ни его малопривлекательная манера держаться на сцене. В вопросах одежды и внешнего облика я отличаюсь большим либерализмом и снисходительностью. В конце концов, не это в человеке главное. Зато я твёрдо убеждена, что каждый певец должен все же хотя бы в минимальной мере обладать голосом и слухом. Иначе игра в «звезду эстрады» оборачивается делом крайне непорядочным — равно как в отношении к зрителю-слушателю, так и в отношении к самому себе. Правда, отсутствие вышеобозначенных способностей сочетается, как правило, одновременно с полным отсутствием самокритичной оценки своих данных. Увы!
В отеле, куда я вернулась после репетиции, меня ожидала приятная новость. Зося Александрович завтра будет здесь! Все складывалось замечательно, ибо как раз на следующий день, накануне фестиваля, назначен был коктейль в мою честь. Приглашалось множество народу. А я уже по опыту знала, чем все это пахнет. Несколько утешалась лишь тем, что большинство людей, как установлено, питает врождённое, а, следовательно, неизлечимое отвращение к коктейлям в честь собственной персоны. Прибыли все. В том числе сотрудники польского посольства из Рима.
Зося время от времени посылала мне милую улыбку либо — что ободряло не меньше — называла некоторые вещи своими именами, по-польски. Я была бесконечно благодарна ей за это. При том она успевала энергично действовать как режиссёр — сцены, снятые на этом приёме, предполагалось включить в фильм обо мне, так что Зося пользовалась случаем.
Из всех интервью отчётливей всего запомнилось интервью для Люксембургского радио. Представитель этой радиостанции был так сногсшибательно красив и мил, что я с большим трудом могла сосредоточиться на своих ответах. Мне не хотелось быть неправильно понятой. Я не обнаружила в себе даже тени захватнических, агрессивных или иных тому подобных черт характера — только думала, до чего же он обаятелен...
Итак, наступил день открытия фестиваля. Ещё в первую половину дня фоторепортёр запечатлел нас с Фредом Бонгусто, сделав серию снимков. «На всякий случай, — заключил он. — Если вы победите, то ваши фото должны немедленно появиться в вечерней прессе».
Потом началось долгое, нескончаемое ожидание вечера. Необходимо было приготовиться. Я запаковала платье, туфли и стала ждать Пьетро и Рануччо. Войдя, они с удивлением посмотрели на меня и обеспокоенно спросили: «Почему ты ещё не одета?» «Как это?» — в свою очередь удивилась я. На мне было моё «маленькое чёрное» платье, была сделана причёска. По моему мнению, я выглядела достаточно элегантно для того, чтобы проехать в машине небольшое расстояние, а на месте уже переодеться в сценическое платье, как я это делала всегда и повсюду. «В конце концов, можно и так», — великодушно согласился Пьетро, и мы двинулись в путь.
Уже в лифте я заметила, что все дамы в длинных лёгких вечерних платьях, манто или палантинах разной длины, но одинаково дорогих. «Ну что ж, — подумала я, — нет у меня мехов и дорогих туалетов, зато волосы натуральные, а не парик, и я никого не ввожу в заблуждение!» О, не стану скрывать, что в продолжение нескольких минут я отчаянно старалась подавить в себе возникший было мелкобуржуазный образ мышления. Я чувствовала себя Золушкой, которой добрая волшебница не подарила перед балом ни платья, ни кареты — вообще ничего.
За кулисами была немыслимая толчея. Тут и исполнители, и целая армия снующих туда-сюда фоторепортёров, радио- и телекомментаторы, журналисты, наблюдатели. Среди толпы кое-где выделялись своим эффектным обликом карабинеры. (Карабинеры делятся на 1) красивых, 2) очень красивых и 3) умопомрачительно красивых.)
Рануччо энергично прокладывал мне дорогу, я думала, что мы пробиваемся к артистической уборной, но ошиблась. Рануччо добуксировал меня наконец до не слишком просторной комнаты, где несколько женщин гримировали певцов-мужчин, поскольку они должны были прибыть на поле битвы во всеоружии. Я, не скрыв лёгкого упрёка, обратилась к Рануччо с просьбой, чтобы он был так добр и показал мне, где находятся дамские уборные, поскольку в данную минуту я не испытываю потребности показать стриптиз для господ, занятых исключительно своей внешностью. Рануччо от души расхохотался. Должна признать, что порой он ценил мой чёрный юмор.
Отсмеявшись, Рануччо довёл до моего сведения, что одеться для выступления необходимо было в гостинице, ибо здесь нет специальных уборных. Несколько придя в себя от удивления и обозрев территорию, я, однако, отыскала тихий, укромный уголок размером в один квадратный метр. Это был туалет. Переодеваясь и совершая при этом чудеса акробатики, я припомнила, что похожие обстоятельства бывали и в других странах: на международной ярмарке грампластинок в Каннах, на телевизионном концерте в Париже.
С каким же удовольствием вспомнила я один концерт, который мы давали зимой, где-то в Бещадах (это отроги Карпат на юго-востоке Польши)!
Добраться туда можно было только на санях, которые застревали посреди высоченных сугробов и даже, к нашей великой радости, разок перевернулись. Если бы там, в Бещадах, наша группа встретилась с подобными неудобствами, никто бы и бровью не повёл, В глубинке, известно, всякое случается и надо быть готовым к любым невзгодам. Но именно там, в глубинке, где недостатки можно и понять, и оправдать, где в суровую зиму волки с полным правом устраивают вечерний концерт под окном, в местном, недавно отстроенном Доме культуры оказались комфортабельные помещения для артистов.
Итак, начался первый из трёх фестивальных концертов. Из тридцати спетых за два вечера песен в финал попадёт половина. Из финальных отбирается одна, самая лучшая, песня-победительница. Каждая песня исполняется дважды — зарубежным певцом и итальянским. Сцену, на которой проходят фестивальные концерты, я, скорее, назвала бы маленькой. На ней едва помещается певец и вокальная группа, сопровождающая почти каждого солиста. Оркестрантам, пожалуй, не хватило бы уже места, поэтому им отвели «площадь» перед сценой. От публики оркестр отделяют всего лишь барьерчик и узкий проход, фестиваль в Сан-Ремо вели Мике Бонджорно и Рената Мауро.
Позволю сказать ещё несколько слов о публике. Перед началом концерта, входя в здание, видя дам в дорогих мехах и господ в смокингах, я подумала, уж не висит ли в каждом итальянском доме в шкафу хотя бы одно такое боа и фрак? И не является ли обладание длинной вечерней накидкой со шлейфом необходимой жизненной потребностью? Сколько ни пытайся закрывать на это глаза, но факт остаётся фактом, что и в тот вечер, и во все остальные вечера пришли — прошу прощения — съехались исключительно те, в чьих шкафах имелись не единственный фрак и не единственное шиншилловое боа.
Общеизвестно, что чрезмерное богатство может вызвать в психике его обладателя необратимые и — с точки зрения тех, кто живёт трудом своих рук, — неблагоприятные изменения. Этим я пыталась объяснить себе какую-то удушливую, тяжёлую атмосферу, царящую в зале. «Да, эту публику не расшевелить», — сказал бы артист, глядя на зрителей сквозь дырочку в занавесе.
Я не хочу тем самым утверждать, что песней по-настоящему интересуются только подростки, юношество. Нет, мне известно, что некоторые почтенные бабушки назубок знают список самых популярных песен. Но вряд ли кто станет возражать, что фестиваль в Сан-Ремо устраивается прежде всего с мыслью о пожилых дамах и господах, засыпающих при звучании более спокойных мелодий (возраст чаще всего прямо пропорционален содержимому кошелька). Доказательством тому были бесчисленные толпы молодых людей, осаждавших здание чуть ли не с утра до поздней ночи. Но войти внутрь у них не было прав. Билет на это представление стоит слишком дорого. Я передаю вам только мои личные наблюдения, которые хорошо было бы дополнить некими данными обобщённого, статистического характера. Ежегодно в Италии проходит значительное количество всякого рода фестивалей песни в различных регионах страны. В последние годы и у нас отмечается живой интерес к песне. Время от времени в нашей прессе можно встретить утверждения, что проблемы, связанные с песней, начинают уже разрастаться до масштаба национальных проблем и что в дискуссию включается всяк кому не лень, не имея порой для того надлежащих познаний.
Вынуждена с сожалением констатировать, что у нас это выглядит весьма бледно по сравнению с Италией, и не только непосредственно после фестиваля, но постоянно, в течение всего года. Говорю «с сожалением», ибо общенародная любовь и интерес к пению очень привлекательны. Не знаю, чем это объясняется; прежде всего, видимо, скреплённой традициями музыкальной одарённостью итальянцев.
В отличие от самого музыкального поляка итальянец никогда не стыдится петь. Он поёт охотно — и на работе, и на улице, и в магазине, и на трамвайной остановке. Песня помогает ему жить, облегчает контакты с людьми, смягчает стрессовые ситуации современной жизни. Помню, как довольно тучная матрона, подметая в гостинице коридор, звучным голосом распевала песню Джилиоли Чинкетти «Non ho l'eta per amanti» («Я слишком ещё молода, чтобы любить») или как два синьора, ожидавшие автобуса и познакомившиеся только минуту назад благодаря обмену суждениями о популярных мелодиях, наперебой восклицали: «А вы помните вот этот отрывок?» После чего один из них, с усиками, быстро положил свой портфель на землю, дабы жестом подчеркнуть тонкий нюанс.
Пластинки поступают в продажу сразу после окончания фестиваля. Штампуют их ещё до его начала. В течение двух-трёх дней на улицах можно услышать все фестивальные песни. Те из них, что легче для исполнения, звучат повсюду в первый же вечер. Фестиваль будоражит не только событиями музыкального характера, но и фактами из частной жизни звёзд, которые пресса безжалостно, я бы даже сказала — смакуя их, извлекает на свет божий и бросает на съедение читателю. При нехватке достоверной информации без всякого стеснения пускается в ход выдумка. Может показаться, таким образом, что фестивали организуются для широких масс. Но это чисто внешне. Музыкальность народа лишь средство для достижения цели. А цель эта — деньги.
Фестивали устраивают исключительно студии по производству грампластинок. Каждый исполнитель представляет какую-нибудь студию. Участие в фестивале обходилось в полмиллиона лир, а ныне даже в миллион. Никого не волнует ни сам исполнитель, ни качество песни, которая становится просто товаром, капиталовложением. Побеждает тот, кто больше вложит денег и сумеет наилучшим образом продать свой товар.
Как я уже упоминала выше, котируется только первое место. Может статься, что одна из песен, не вышедших в финал, будет потом самой популярной, но покупаются повсеместно все же пластинки с записями финальных песен и, уж без всякого сомнения, песня-победитель. её полагается иметь, её полагается знать. То же было и на фестивале в 1967 году.
Нашему сопотскому фестивалю пошло бы на пользу, если бы уделялось больше внимания финансовой стороне дела, при сохранении высоких критериев искусства. Тем более что в условиях нашего строя исключается конкурентная борьба студий грампластинок. Борьба, в которой дозволены все приёмы. Именно поэтому такие факты, как смерть Луиджи Тенко, возможны только там. Первая часть фестиваля осталась позади. Началось томительное ожидание решения жюри. Из пятнадцати исполненных в тот вечер песен примерно половина должна была войти в финал и продолжать борьбу за вожделенное первое место.
Хорошим тоном считалось сократить время ожидания в казино, занявшись по возможности игрой. Общеизвестно, что условием участия в азартной игре является наличие платёжных средств, и притом желательно солидных. Правда, моё участие в фестивале стоило полмиллиона лир, но платила не я, a CDI, то есть Пьетро. Я же находилась на положении бедного родственника, который неожиданно приглашён на роскошный обед. Тем самым я хочу сказать, что даже если бы я внезапно ощутила страстную тягу к азартной игре, то по вышеупомянутой причине не смогла бы сесть за зелёный столик. В результате не могу судить, верно ли передаётся в фильмах атмосфера игорных заведений.
Так что я попросила Пьетро отвезти меня в гостиницу. Кстати, и моё отношение к итогам фестиваля было несколько иным. В нем было больше, пожалуй, спортивного интереса. Я радовалась самой возможности участвовать во всемирно известном фестивале, услышать и увидеть многих звёзд эстрады, съехавшихся сюда со всего света. Награда не была для меня вопросом жизни или смерти.
Я с самого начала инстинктивно чувствовала, что в непрерывном столкновении интересов крупных фирм по производству грампластинок победа столь малозначительной студии, как CDI, вряд ли представляется возможной, даже если бы исполняемую мной песню написал сам Орфей, одолжив мне вдобавок и свой голос. Но для большинства участников решение жюри могло иметь существенное значение; вполне понятно, что, ожидая его, они очень волновались. Выход в финал означал повышение ставки за концерты, обеспечивал множество выгодных предложений, популярность, славу в течение целого года, вплоть до следующего фестиваля. А не войти в финал — значит получать более низкие, чем до той поры, гонорары, утратить популярность. Поэтому многие известные певцы вообще не принимают участия в фестивалях, предпочитают не рисковать.
После того как решение жюри было оглашено, Пьетро сообщил мне: «В финал мы не вышли, зато оказались в прекрасной компании». Никто из знаменитостей на этот раз в финал не вошёл. У его черты остались: Далида, Дионне, Варвик, Конки Фрэнсис, Доменико Модуньо, а также «Сонни и Шер»...
На другой день, утром, ко мне приехал потрясённый Фред Бонгусто. «Случилось ужасное несчастье, — сказал он, рухнув в кресло. — Сегодня ночью, после решения жюри, Луиджи Тенко покончил самоубийством». Утренние газеты немедленно разнесли известие о его трагической смерти. Луиджи, узнав, что его песня не вошла в финал, вернулся в гостиницу и выстрелил себе в рот. Далида, которая исполняла на фестивале эту песню, не найдя его среди тех, кто обсуждал решение жюри, бросилась в гостиницу, чтобы утешить друга. Она была первой, кто увидел его. её не могли вывести из шока и отправили в больницу.
Луиджи Тенко будто бы оставил письмо, в котором заявил, что он не хочет больше жить в таком несправедливом и гнусном мире. Раздались требования прервать фестиваль. Сан-Ремо кипел. Однако недолго. Фестиваль не только не прервали, но вскоре после похорон Луиджи, на которых присутствовало лишь несколько самых близких друзей, уже праздновалась свадьба Жене Питнея.
Свадьба носила явно показной характер, и я не уверена, что этот брак не был заключён в рекламных целях. Пышный свадебный приём состоялся на яхте, так чтобы толпы людей ни на одну минуту не лишились возможности наблюдать увлекательное зрелище. И лишь красный цветок, лежащий на тротуаре перед афишей Л. Тенко, напоминал о трагической, безвременной его кончине. Луиджи Тенко написал музыку и слова песни «Ciao, amore» («Прощай, любовь»). По мелодии и тексту это была одна из самых лучших, достойных награды песен — очень напевная, не банальная, с легко запоминающимся рефреном.
Я неоднократно её исполняла. Она неизменно нравилась публике — вероятно, сама по себе, уже независимо от имени автора. Год спустя я прочла интервью с Далидой и очень в ней разочаровалась. Появись это интервью сразу после смерти Луиджи, её признания, которые могли вырваться в минуты отчаяния, вызванного гибелью любимого человека, были бы естественны и понятны. К сожалению, снабжённое многочисленными снимками Далиды и Луиджи, описанием интимных отношений, которые соединяли их, это интервью прозвучало как чистая реклама. А ведь Далида пережила глубокое потрясение, депрессию, пыталась покончить с собой. Не выступала. Но когда о ней перестали говорить, она вынуждена была любой ценой вернуть себе внимание публики. Даже ценой личных и столь мучительных воспоминаний...