ЛЮБОВЬ МОЯ — МЕЛОДИЯ | ПЕЧАЛЬНЫЕ СТРАНИЦЫ

Текст статьи

Древний Баку. Знаменитая набережная городаВсе устроилось как нельзя лучше. Устраивать же приходилось потому, что в те времена в загсе требовалось ждать три месяца после подачи заявления, прежде чем вас распишут. А для меня главным в той ситуации было другое — чтобы все произошло без шумихи, без помпы, чтобы народ не знал. И еще, чтобы в загсе не было этих дежурных, скучных церемоний: речей-напутствий, заигранной музыки, и чтобы безо всяких там «а теперь жених целует невесту... наденьте кольца... выпейте шампанского»...
В общем, весь наш свадебный ритуал совершился тихо и скромно. Вышли мы на улицу — и вдруг вижу то, чего я так хотел избежать: из морозного пара в нашу сторону качнулась толпа. Откуда столько людей собралось? Видимо, работники загса оповестили своих знакомых, что женится Магомаев. Как бы сказали теперь — произошла утечка информации...
Увидев на улице перед дверью живой коридор моих поклонников, ожидавших нас на морозе, я нашелся. Вытолкнул вперед Таира Салахова, словно он и был жених, и сказал громко:
— Иди, иди! Чего стесняешься? Молодец какой! Давно бы так! Старик, до седых волос дожил, а все бобылем ходишь! Хорошо, что решился! Какую невесту отхватил!..
Так с шутками и прибаутками, с боем, но без потерь пробирались к машинам.

А потом была свадьба в ресторане «Баку». Тогда он размещался в Черемушках, поскольку в основном здании на улице Горького шел капитальный ремонт. В округе стало известно, что в ресторане Магомаев играет свадьбу, и опять повторилась та же история, что была перед загсом: собралось множество моих поклонников. В зал они, естественно, не могли попасть, поскольку он был закрыт для других посетителей. Люди стояли на морозе и ждали, когда я начну петь. Я попросил открыть большие окна и пел стихийно собравшимся слушателям... А потом два месяца болел бронхитом...
Впервые петь так, на улицу, мне пришлось, когда я гастролировал в Одессе. После концерта я обычно удирал от поклонников через запасные, служебные и прочие незаметные входы-выходы. Вот и в тот раз — убежал, сижу в гостинице в своем номере, отдыхаю. Вдруг слышу — за окном шум, крики. Вышел на балкон, чтобы посмотреть, что происходит, вижу — внизу собралась огромная толпа. Увидели меня, стали аплодировать. Прямо с балкона я спел для них «Вернись в Сорренто».
Нечто подобное повторилось в Молдавии, когда я выступал в Бендерах. После концерта мы сидели в артистической комнате, окно которой выходило на улицу. Под ним собрались слушатели, не желавшие расходиться. Моему концертмейстеру Чингизу Садыхову пришлось взять аккордеон, и я начал петь в открытое окно. Состоялся концерт после концерта...
Итак, началась наша с Тамарой семейная жизнь. Меня часто спрашивают: как уживаются двое вокалистов под одной крышей? А почему бы им не ужиться? Разве мало на свете артистических пар? Мы солисты, у каждого своя партия. Если занимается Тамара, то ей есть где заниматься, чтобы не мешать мне. Скажем, когда я неважно себя чувствую, и тогда для меня чей бы то ни было голос звучит в два раза громче и резче, Тамара, зная об этом, уходит в мой кабинет, где есть электропианино, и спокойно себе занимается. Начинаю петь я — Тамара уединяется на кухне, как она говорит, в «своем кабинете». Кухню она облюбовала добровольно, но не только и не столько в смысле стряпни. Готовит она талантливо, когда захочет. Правда, хотение приходит к ней не всегда. Но это не страшно — сейчас есть, что выбрать в магазинах из полуфабрикатов. А я человек неприхотливый: если голоден, то беру ломоть хлеба с куском колбасы и под молоко — за милую душу. Лучшего и не надо.
Конечно, в первые годы нашей совместной жизни у нас возникали ссоры. Иногда доходило до того, что я срывался из Москвы в Баку. Теперь-то я понимаю, что без ссор не бывает ничего настоящего, характеры мужа и жены должны притираться, как жернова мельницы. Такова трезвая безусловность семейной жизни. Но умея ссориться, надо уметь и мириться. С годами Тамара узнала мой характер.
Я неусидчив. Хочу, чтобы все получалось сразу. Только что у меня на мольберте был портрет моего любимого композитора Верди. Чувствую, что-то не то — и замазал все черной краской. А портрет был почти готов. Когда об этом узнал мой друг художник Александр Шилов, он воскликнул: «Ты — сумасшедший! Надо было не замазывать, а подправить. Ты — максималист». — «Я просто разозлился, — говорю. — Почему у меня сразу не получается сходство?!» — «К тому же ты, Муслим, и нетерпеливый».
Я вспыльчив. Могу так разозлиться, аж дыхание перехватывает. Но быстро остываю. И тогда мне самому кажется странным мой гнев. Чего это я так?! Злая память — один из смертных грехов, но, слава Богу, я им не грешу. Человек живет среди себе подобных. И это обычное дело, когда ему кто-то портит настроение. Бывает и больше того — предает. Ты делаешь добро, а получаешь... Это обычно или необычно? Раньше я бы сказал: «Да как можно?!» Теперь, с высоты прожитых лет, говорю: «Да, это обычно: не сделаешь добра, не получишь и зла». И все-таки это не значит, что надо скупиться на добро. Просто надо приучить себя к тому, что поступать по-доброму важно и для самого себя, для собственной души. Добро, говорят, рассеивается. Зло бумерангом возвращается к источнику. Короче, делаешь добро — делай. Отзовется — благо. Не отзовется — так тому и быть...
Самое во мне неприятное — это мои невольные шутки. Только потом я понимаю, что обидел человека. Догадываюсь, за что меня бабушка называла по-татарски «илан малы» — змеиный мальчик. Не знаю, как насчет всего мальчика, а вот язык у меня и правда такой. Не раз Тамара говорила мне, что я могу невзначай обронить едкое слово. Подчас на меня обижаются за мою непосредственность. Но первым я никого не подковыриваю. Просто говорю прямо, когда можно сказать иначе или промолчать.
Скажем, собрались на день рождения гости. Соответствующее настроение... Но вдруг кто-то глядит на часы и просит включить «Итоги». Он один этого хочет, а у нас веселый разговор. Что ответить любителю теленовостей? Я мог бы сказать так: «У нас, дорогой, телевизор и в кабинете, и на кухне. Иди, смотри». А я говорю резким тоном: «Ты на день рождения пришел или телевизор смотреть?» Может быть, это грубо, но так бывает. Я понимаю, что сначала надо думать, а потом говорить... Вот такая у меня слабость, которая, увы, стала чертой характера. Хотя у нас людей с такой слабостью — пруд пруди. Иной выйдет на трибуну и сначала говорит, а потом думает. И никто не обижается. И всем почему-то смешно... Зато после одного случая я почти уверовал в свою способность к ясновидению. Мы тогда с Тамарой еще не были женаты. Как-то сидели за столом с её сестрой, очень скромной женщиной, которая меня до того не знала лично и была немного смущена. Разговор вдруг иссяк, и наступило длительное молчание. Пауза затянулась, я возьми и скажи: «Ну вот, милиционер родился...» Обычная шутка в такой ситуации. Но эта шутка оказалась реальностью: у моей будущей родственницы, в то время ожидавшей ребенка, действительно муж был милиционером, чего я не знал. А родился у них мальчик...
Я бы не женился ни на ком другом, как только на музыкантше, на певице... Общие интересы, общее дело... Вскоре у нас с Тамарой будет серебряный юбилей...

 

 

ПЕЧАЛЬНЫЕ СТРАНИЦЫ

В детстве мы никогда не задумываемся об этом. Позже, повзрослев, тешим себя обманом, что это случится нескоро. Но когда приходит время, это застает нас врасплох...
Я и не заметил, как постарели они, мои старики. Мария Ивановна сильно сдала. Ела очень мало: насильно заставляла себя что-то проглотить. Прежде, для аппетита, хотя бы рюмочку водки могла выпить... А теперь слабела на глазах.
Восполняла свою физическую немощь неизбывной духовной энергией: лишь душа поддерживала её. И так было всегда, в самые трудные времена. Она по-прежнему много читала. Продолжала говорить на хорошем, старом русском языке. И по-прежнему производила впечатление светской дамы. До самой старости сохраняла легкость стати. Сколько ей было лет — никто не мог сказать. Да и говорить об этом, даже дядюшке Джамалу, никогда не приходило в голову.
И вот беды обрушились на наш дом. Дядя перенес два инфаркта, а потом и тетя Мура... По горькой надобности я стал посещать больницу в Кунцево. Откровенно говоря, познакомившись вплотную с медициной 4-го, Кремлевского управления, я усомнился во всесильности его врачей. Оказалось, что и в больнице сильных мира сего спотыкались безбожно — у тетушки прозевали инфаркт. Через год Марии Ивановны не стало — она умерла от разрыва аорты.
Дядя Джамал как-то сразу сломался, пал духом... Сидел за столом отрешенный, сутулился. Помню, взял сигарету, закурил как заправский курильщик. Я выхватил её. Он обиженно вздохнул: «Сам бросай, если можешь».
Смотреть на него не было сил. Это часто бывает — муж после смерти жены, с которой прожита вся жизнь, теряет опору. Вот и дядя Джамал буквально потерялся. Он часами сидел, уставившись в одну точку. Иногда говорил что-то вслух — из глубины своих дум, одному ему известное. Он словно ушел в самого себя, потерял связь с внешним миром. Что-то пытались делать врачи и мы, близкие, старались отвлечь его от горя, вернуть его сюда. Но, похоже, душа тетушки крепко держала его...
Всю жизнь дядя Джамал казался мне домашним Иваном Грозным, суровым к себе и к другим. И вот теперь он бывал беспомощным. Я приводил его к себе домой, наливал чайку или рюмочку коньяка и говорил с ним неспешно. В такие трудные для него дни он нет-нет и заговаривал о том, почему он меня не мог усыновить: «Ты, Муслим, сын своего отца. А он был герой. Не забывай об этом...»
Но я-то всегда знал, что ближе, чем я, у него на свете никого не было и не будет. А любить он умел — нутром, сердцем, немногословно, скупо. Такое у него было сердце — все там умещалось, и сила, и слабость. И строгость его была как бы прикрытием его доброты. Он словно стыдился быть сентиментальным. Из породы государственных мужей, он полагал, что нельзя быть добрым открыто. После смерти Марии Ивановны строгая маска дяди Джамала исчезла и открылась его доброта... До жалости.
Он постоянно звал нас с Тамарой к себе на дачу, в Жуковку, просил побыть у него. Ждал нас в выходные дни — в субботу и в воскресенье. Но у нас не всегда получалось — то записи, то концерты, то гастроли. Конечно, он понимал, что у нас, молодых, своя жизнь, свои дела.
Дядя давно жаловался на боли в груди, сквозные, спереди и сзади. Помню, как-то на даче, уже после смерти тети Муры, он жарил нам шашлык, пил коньяк... И шумно, тяжело вбирая воздух, сетовал на прострелы от грудины до лопатки.
Его возили в Кунцево, слушали, подключали уникальную аппаратуру и говорили, что ничего страшного: что вы хотите, сердце-то больное, да и возраст.
И дядя терпел эту боль, жил и работал. Работать плохо он не умел. А потом начались неприятности с чиновниками из правительства Азербайджана. Дядя задумал в здании постпредства сделать некоторую перепланировку. Он решил свой большой кабинет переоборудовать под кабинет для Алиева. У Гейдара Алиевича, когда он приезжал из Баку, в постпредстве имелся свой кабинет, где он принимал людей. Но кабинет был маленький, неудобный, да еще находился возле лестничного пролета, и мимо постоянно ходили. Получался проходной двор. Дяде Джамалу было неловко, что первый секретарь компартии Азербайджана ютится в таком месте, в то время как постпред занимает огромный кабинет.
Сам Алиев был не в курсе этих планов дяди, но кто-то из правительства республики, не желая возиться с проблемами, связанными с перепланировкой в здании постпредства, и, видимо, не желая выделять на это деньги и материалы, позвонил дяде в Москву и сказал, что Алиев недоволен тем, что затеяли какое-то строительство. Потом Гейдар Алиевич говорил мне, что ничего подобного он и не мог сказать и был бы только благодарен своему постпреду за то, что тот устроил для него более удобный кабинет.
Но дядя расстроился, когда узнал о якобы недовольстве Алиева. Не мог же он перепроверять, правда это или нет.
Я говорил ему:
— Да бросьте вы, дядя Джамал, не переживайте. Вы же не для себя, для других стараетесь. Ну, не хотят они новые двери — не надо, оставьте как есть.
Он качал головой:
— Понимаешь, я отдал приказ мастерам. И что, постпред должен теперь отменить свой же приказ?..
В это время в Москве ждали приезда Алиева — ему предстояло делать доклад на очередном важном заседании. Дядя Джамал отправился встречать его в аэропорт. Естественно, он думал, что Гейдар Алиевич может сказать ему о своем недовольстве насчет затеянного в постпредстве строительства, потому был неспокоен.
А я в это время по какому-то поводу пригласил друзей в ресторан «Баку». Звоню домой, чтобы узнать, вернулся ли дядя. Мария Григорьевна, наша домашняя хозяйка, ответила взволнованно: «Приезжай, Джамалу плохо».
Я сразу приехал. Смотрю, дядя лежит с полотенцем на голове. «Очень, — говорит, — голова болит». Как мог, начал успокаивать его: «Голова может болеть и от погоды. На улице дождь». Спросил про Алиева. Дядя оживился: «Очень хорошо меня встретил, очень хорошо. Сердечно...» Вижу, что говорить ему трудно — скажет слово и отдыхает, дыхание переводит. Потом ему стало хуже. Неотложка. Одна, вторая... Уколы...
Он держался до последнего, просил нас с Тамарой выйти из комнаты, не хотел, чтобы мы его видели таким — ослабевшим, беспомощным... Последние его жесты были в сторону шкафа. Я понял, о чем он хотел сказать: там, в шкафу, — дедовские архивы. Дядя завещал мне хранить их.
Его увезли в больницу. Что-то оборвалось во мне. Я сидел у телефона. Выпил водки, но не опьянел — настолько был в подавленном состоянии, что она показалась мне простой водой. Такой была реакция организма на то, о чем предупредили врачи — дядя безнадежен.
Поздно вечером позвонили из больницы и сказали, что мы можем приехать. Я застал дядю Джамала уже без сознания...
Гейдар Алиевич тоже звонил в Кунцево. Не знаю уж что там отвечали ему врачи. Наверное, обычные в таких случаях слова: состояние тяжелое, но стабильное. Возможно, скрывали от него, тянули время. В течение двух дней дядю всячески поддерживали, делали прямые уколы в сердце. Алиев должен был спокойно сделать свой ответственный доклад. Нельзя было в такой ситуации говорить ему о смерти постпреда республики. Как только закончилась телевизионная трансляция заседания, врачи уже могли сообщить о случившемся: Джамалэддин Муслимович Магомаев скончался, не приходя в сознание...
Я так и помню его живым, дома... Его мечущиеся беспомощные глаза и тот его жест в сторону семейного архива...
Гейдар Алиевич спросил, где бы я хотел похоронить дядю? Конечно, на родине, в Баку, рядом с дедом, его отцом... Мы отправились с телом дяди на самолете Алиева. Похоронили с большими почестями. Гейдар Алиевич нес его гроб...
Пишу эти грустные строчки на нашей даче в Жуковке. Когда-то дядя Джамал звал нас сюда, пожить на его даче. Сейчас июльская жара, ни ветерка... Я жил бы здесь круглый год, и ко мне бы приезжали друзья...

 

 

НА ЗЕМЛЕ ОБЕТОВАННОЙ

Я побывал в Израиле с гастролями первым из советских артистов еще тогда, когда у нас не было дипломатических отношений на уровне посольств. Поездка была организована по линии Госконцерта, но опекала нас компартия Израиля: приходилось общаться с этими товарищами, которые рекомендовали нам, что и где надо посетить.
С моим другом, прекрасным пианистом Фархадом Бадалбейли (ныне он ректор Азербайджанской государственной консерватории) мы прилетели в Израиль в тот же день, когда там встречали Натана Щаранского: помню, что народу на аэродроме собралось очень много, но не по поводу нашего приезда...
Одно из впечатлений, неприятно поразивших меня, было посещение Назарета. Нет, благословенный город тут ни при чем, все дело было в его тогдашнем мэре, коммунисте-арабе. Во время приема этот градоначальник явно перебрал, то есть напился так, что хуже не бывает. И стал требовать: «Ты певец, и все хотят, чтобы ты пел». Видимо, он решил, что если местные коммунисты приняли участие в организации наших гастролей, то я должен быть игрушкой в их руках. Я уже упоминал, что терпеть не могу застольного пения. Правда, бывают ситуации, когда надо петь. Тут как раз такой случай — мэр вцепился, не отвяжется. Тогда я решил схитрить, сказав, что без аккомпанемента не пою. Хитрость не удалась, потому что мэр приказал притащить синтезатор. Я поковырялся в клавишах: «Не смогу на нем играть — клавиши западают... Вот если бы был рояль...» Я прекрасно понимал, что рояля им сейчас не достать...
В общем, кое-как удалось отвертеться. Мэр, от огорчения, что не удалось заставить меня петь, еще больше начал налегать на горячительное. Войдя в политически-коммунистический азарт, он стал кричать нечто вроде: «Да здравствует Советский Союз, а Соединенные Штаты долой! И всех американцев... туда-то и туда-то! И хорошо, что грохнулся этот их «Челенджер»!.. Пускай американские корабли бьются, а советские «Союзы» пусть себе бороздят просторы Вселенной...»
Я не выдержал, встал и ушел с приема. Не потому, что я обиделся за американцев, а потому, что хамство должно иметь предел. Зачем я это сделал? Такой у меня характер. Наверное, не должен был я так тогда поступать — ведь я был не у себя дома, а в гостях. Но все равно — хлопнул дверью...
На следующий день в секретариате компартии Израиля стали выяснять, что случилось. Я сказал, что ничего особенного, если не считать, что мэр пил, заставлял меня петь, а потом беспредельно хамил. А я всего этого не люблю. «Ладно, это все материальная сторона дела, а представьте себе, что творилось в моей душе: в Святом городе слышать и видеть такое? Или у вас здесь, товарищи, вовсе без веры обходятся?»
Моя израильская публика дышала Одессой, Киевом или Днепропетровском. Знакомые все лица — словно я их где-то уже встречал. А уж они-то меня точно видели. Я выходил на сцену:
— Здравствуйте, дорогие друзья. Говорят, что сейчас у Магомаева в стране поклонников поубавилось. Возможно. Ведь многие теперь здесь, в Израиле...
Потом уже не надо было ничего говорить — дальше были просто музыка и слезы...
Израиль. Святые места. Смешение культур и религий. Впечатление сказочного сна...
Водил нас по Святым местам заместитель главы русской церкви в Иерусалиме... Встреча со Святыми местами оставляет неожиданное впечатление: вроде бы ты все видишь и воспринимаешь в трехмерном пространстве. Конечно, сначала невольно сравниваешь то, что уже знаешь — из библейских источников, из книг и фильмов, по великим полотнам художников. И сразу начинаешь понимать, что впечатление совсем другое, что все, что ты знал раньше, уже не имеет значения — ты все видишь заново. Недаром ведь говорят: лучше один раз увидеть. А потом включается четвертое измерение, зрение души, у которого другая, не внешняя память.
Мои друзья рассказывали, что нечто подобное случалось с ними в монастырях. Они вроде бы все видят, слышат, запоминают в деталях приметы и устройство обители, но потом — как в тумане. Подобные, отмеченные Богом места пробуждают в человеке внутреннее созерцание, и уже обычные детали, приметы реальные не западают в душу так сильно, как это ощущение чуда, загадки, чего-то потаенного...
Посетили мы и мечеть, стоящую на том месте, откуда Магомет вознесся к Богу. Там хранится святыня — коврик, на котором молился пророк. Фархад Бадалбейли, увидев этот коврик, бросился к нему, упал на колени и стал молиться. Местные охранники сразу же оказались рядом: коврик — это реликвия, к нему нельзя прикасаться. Переводчику пришлось объяснять: «Извините его, он такой верующий мусульманин, что не мог сдержаться». Потом я «поддел» Фархада: «Ты же партийный, что же ты?..» — «Все мы в душе все равно верим в Бога».
Не буду больше о своих впечатлениях. Слова мало о чем говорят.
В общем, Израиль поразил, но не утолил жажду. Наоборот, стал манить еще больше.
Второй раз мы поехали туда с Тамарой. В этой поездке с нами произошел странный, почти мистический случай.
Наш любимый песик Чарлик, любитель погрызть Тамарины украшения, повредил и её нательный крестик, немного погнул. Перед отъездом я сказал ей, что не надо брать этот крестик, лучше взять с собой другой. Но Тамара решила не менять его. И вот когда в Иерусалиме мы сошли к Гробу Господню, Тамара для освящения положила (как там обычно делают все) на него свой крестик, потом взяла его в руки и увидела, что он треснул. Разве это не мистика? Ведь крестик был твердый, лишь немного помят собачкой, не прокушен... Что за неведомая сила, энергетика витает над этими местами? Неспроста миллионы людей тянутся сюда, в Землю Обетованную...
Я горжусь тем, что у нас были дружеские отношения с Патриархом Всея Руси Пименом. Что бы про него ни говорили, как бы ни оценивали — служить ему выпало в трудные времена. Церковь, формально отделенная от государства, была под неусыпным контролем и партаппарата, и КГБ.
Пимен благословил меня. И с тех пор не раз удостаивал чести быть в нашем доме.
Меня волновала одна деликатная вещь. По природным корням я мусульманин. Я спросил Патриарха Пимена:
— Не смущает ли вас моя иная религиозная принадлежность?
Он ответил прямо:
— Вовсе не смущает. Все мы — дети Бога. Все...
Мы тоже бывали у него в гостях и в Москве, и в Лавре. Как-то раз, когда Его Святейшество пригласил нас в Троице-Сергиеву Лавру, мы оказались свидетелями одного разговора.
Приглашение было прислано заранее, и мы приехали как раз в тот день, когда объявили о смерти Константина Устиновича Черненко. Мы сидели уже в кабинете Патриарха, когда раздался звонок из Кремля: просили по-христиански помянуть умершего Генерального секретаря.
Удивленные, спросили:
— А что, такие заказы оттуда только сейчас стали приходить?
— Нет, так было всегда. И когда умер Брежнев, тоже звонили...
Возможно, это делалось по просьбе семьи, а возможно, и сами главные коммунисты-атеисты в глубине души все равно тянулись к Богу...
Память о Патриархе Пимене для нас с Тамарой священна. Нас и сейчас не забывает Московская патриархия — приглашает на праздники. Спасибо им за это. Вспоминаю один праздник Рождества. Мы приехали в зал «Россия». Нас спросили перед концертом:
— Что бы вы хотели спеть?
Нам хотелось исполнить светлую рождественскую песню «Тихая ночь» («Silent Night»). У нас есть прекрасная запись этой песни, она не раз звучала по телевидению. Поэтому мы посчитали, что эта известная всему христианскому миру песня была бы очень даже к месту. Но нам сказали:
— Извините, это католическая песня.
А какая разница? Ведь песня эта о Христе...

 

 

ПО СЛЕДАМ ВЕЛИКОГО ЛАНЦА

Марио Ланца - Mario LanzaВ Соединённые Штаты я приехал на гастроли по линии Госконцерта, насколько мне известно, первым из советских эстрадных артистов. Я взял с собой небольшой инструментальный состав из четырех человек, а участником и ведущим программы пригласил Владимира Винокура. В Советском Союзе он тогда уже «набирал обороты», а в Штатах его никто не знал. Быть с ним в одной поездке — удовольствие: Володя прекрасный попутчик и хороший друг.
Импресарио наших гастролей был ныне известный Виктор Шульман, в прошлом певец. Прилетели мы за несколько дней до начала концертов, чтобы было время адаптироваться из-за большой разницы во времени. На эти дни Шульман поселил нас у себя, сэкономив таким образом на гостинице. Гастролировали мы по большим городам — в Нью-Йорке, Чикаго, Сан-Франциско, Лос-Анджелесе, — там, где жило уже немало русских эмигрантов и первой, и второй, и третьей, уже нашего времени, волны. Залы были разными, но самым большим был, конечно, нью-йоркский «Медисон Сквер Гарден».
Я выходил на сцену со своим привычным приветствием: «Здравствуйте, дорогие друзья...» Поначалу для публики это был своего рода шок. Некоторые начинали плакать от этих таких обычных слов: для них было неожиданным это мое приветствие. Дело в том, что эмигрантов из Советского Союза считали тогда чуть ли не предателями Родины. Поэтому наших артистов предупредили, чтобы сторонились их. Тот же Виктор Шульман говорил своим знакомым: «Не вздумайте вести Магомаева на Брайтон, там его сразу атакуют его поклонники, выходцы из Союза». Так что наши артисты держались подальше от бывших своих соотечественников. И вдруг выходит на сцену Магомаев и называет их дорогими друзьями. Но то мое обращение было естественным, невольным — я его не программировал заранее. Теплота отношений на тех наших концертах была удивительная...
Вернувшись с первых гастролей по Соединенным Штатам, я поделился своими впечатлениями об этой стране в большой статье, опубликованной в «Советской культуре». Сегодня, когда в Америке побывало немало наших людей, когда о ней столько написано, вряд ли стоит рассказывать о тех первых моих впечатлениях. Расскажу лучше о некоторых встречах, в частности, с Аркадием Шабашовым, который руководит оркестром на Брайтоне. А когда-то он играл у нас в оркестре. Жена Аркадия и её сестра поют дуэтом — это известные сестры Роуз, певицы-близнецы, настолько похожие, что различить их трудно...
Оказался в Америке и еще один наш знакомый — Ефим Шубенцов. Ефим — экстрасенс. Первой с ним познакомилась Тамара — у себя в поликлинике Большого театра. Она пришла на прием к своему врачу, где в это время находился Ефим. Прямо в кабинете он «снял» головные боли у другого врача — женщины-ларинголога. В то время в её доме шел ремонт, и она, видимо, надышалась запахом краски и лака, отчего у нее и начались головные боли, продолжавшиеся несколько дней. Врачи не могли ей ничем помочь, а Ефим сделал это мгновенно.
Удивленная, Тамара попросила Ефима тут же попробовать помочь и ей: у нее тогда были осложнения с трахеей и связками. Ефим стал делать свои пассы, и Тамара сразу почувствовала, что ей легче петь. Результат хоть и был налицо, но все равно поверить во все это было трудно. В то время мы только слышали о Джуне, о её почти сверхъестественных способностях, но чтобы вот так увидеть перед собой человека, тоже обладающего чем-то подобным...
Тамара пригласила Ефима к нам в гости. Бывая у нас дома, он продолжал поражать нас своими способностями. Например, когда ему дали в руки фотографию дяди Джамала, естественно, не говоря, кто это, он сразу сказал, что этот человек уже умер, и умер от инсульта... Потом мы подали ему ноты одной песни, которые лежали в плотной кожаной папке. Ефим поводил над папкой рукой и прочел название песни: «Жизнь моя — моя Отчизна».
Но окончательно я уверовал в Ефима Шубенцова после такого случая. У нас дома он «снимал» давление у одного из наших друзей — музыканта Бориса Афанасьева. Борис сидел в кресле, Ефим — напротив него, а я оказался как бы за спиной Бориса. Видимо, когда Ефим «сбрасывал» с нашего друга давление, воздействие его энергетического поля спроецировалось на меня. Борису стало легче, а у меня к вечеру тоже понизилось давление, которое до этого было нормальным. Померили — 80/40. Ниже некуда. Я так плохо себя чувствовал, что пришлось лечь в постель.
Тамара срочно позвонила Ефиму, рассказала, что со мной происходит. Кончилось тем, что он попросил меня взять телефонную трубку, что-то там сказал, возможно, что-то и сделал на расстоянии — и мое давление пришло в норму.
Зато в другом случае Ефиму не удалось со мной ничего сделать. Он предложил Тамаре, которая до этого немного курила, отучить её от этой привычки. Подробности его манипуляций приводить здесь не имеет смысла, важно только, что после этого Тамара даже не может смотреть на сигареты и не выносит запаха дыма.
Я же курил и курю очень много. Ефим предложил и у меня вызвать устойчивое отвращение к табаку. Но у него ничего не получилось: в отличие от Тамары я не поддаюсь внушению. Ефим так и сказал мне, что мое энергетическое поле равно по силе его полю, и поэтому он чувствует мое сопротивление и не может его преодолеть...
Теперь Ефим Шубенцов отучает от курения американцев...
Мне привелось не раз посещать Соединенные Штаты и в связи с работой над книгой о Марио Ланца. Теперь, когда книга написана и издана и все трудности позади, можно вспомнить о том, сколько всего было на её пути. У нас в стране материалов для книги о Марио Ланца было явно недостаточно. Когда-то, еще до своей стажировки в Италии, я смог прочитать лишь небольшую переведенную книжечку о нем, которую мне дал Владимир Атлантов. Читал я также редкие публикации об этом певце, появлявшиеся у нас. Но полной картины жизни великого Ланца, которого Ар-туро Тосканини назвал величайшим голосом XX века, у меня пока не было. Зато когда я на радио провел цикл из пяти передач, посвященных творчеству Марио Ланца, и поделился со слушателями своими планами написать книгу о нем, на это откликнулось немало бескорыстных помощников. Они предоставили мне различные материалы, которые бы я мог использовать в своей работе.
Среди тех, кто помог мне, был и мой швейцарский брат Кемал, о котором я уже не раз с признательностью говорил на страницах этих воспоминаний. Благодаря ему стали возможны мои поездки в Соединенные Штаты для сбора материалов.
С особой благодарностью вспоминаю филадельфийца Винсента Де Фини, одного из преданных почитателей и хранителей памяти о Марио Ланца. Сам Винсент из простых работяг: его делом была ночная работа — развозить по киоскам газеты и журналы. Хотя он типичный итальянец, но уже «американского разлива». Его итальянский язык оставлял желать лучшего: я, хорошо знающий язык, понимал мистера Де Финн с трудом.
Он пригласил меня к себе, и я был поражен видом его квартиры: какие-то блестящие побрякушки, статуэточки... Настоящая красивая барахолка... Но когда я увидел, сколько им собрано материалов, связанных с именем Ланца, то понял, что у этого работяги явный дар коллекционера-изыскателя. Его увлечение перекрывало незатейливость его основного занятия. Де Финн показывал мне атрибуты одежды своего кумира: вот в этом пиджаке Марио снялся в таком-то голливудском фильме, вот эта шляпа-борсолино из «Серенады большой любви», а этот роскошный галстук из фильма «Великий Карузо»... Все это стоило коллекционеру немалых денег: ведь вещи знаменитых людей, как правило, покупаются на аукционах...
А диски с записью голоса Ланца! Винсент собирает их по всему миру. Он очень обрадовался пластинкам, изданным в Советском Союзе, которые я ему подарил. Я решил преподнести ему и те пластинки Ланца, которые купил в свое время в Италии. Они очень удивили Винсента — их в его коллекции почему-то не было. А еще я увидел афиши, фотографии...
Винсент Де Фини показывал мне все это свое богатство и веером раскладывал на полу. Картина была внушительная, даже с какой-то долей мистики: на нас в тысячу лиц и глаз смотрел великий тенор в разных своих обличьях и облачениях. Вот он совсем юный, вот красавец-мужчина в военной форме, вот джентльмен в смокинге, вот в пышном наряде героя-любовника, вот в рубашке-апаш рядом с очаровательной кинозвездой Зазой Габор. А вот он в спортивной форме и боксерских перчатках в агрессивной наступательной позе; вот на концертной сцене, а вот дома, у камина... Марио в одиночестве и Марио в окружении своих прелестных детей, матери и жены, отца и деда...
Я был заворожен увиденным. Но меня тут же взяла оторопь — сколько же я должен буду выложить денег, чтобы приобрести хоть что-то из этого коллекционного роскошества? Хотя бы что-то...
Но наша общая любовь к великому певцу упростила дело. Винсент, милейший человек, подарил мне достаточно фотографий, да к тому же дал возможность переписать те фильмы с Марио Ланца, которых не было в нашем прокате, и телеинтервью, и киношоу с его участием...
В 1989 году мы с Тамарой получили приглашение от Винсента Де Фини принять участие в ежегодном вечере, приуроченном к дате кончины певца (Ланца умер 7 октября 1959 года). Эти октябрьские «траурные балы» (такое вот необычное сочетание) организуют Филадельфийское и Британское общества (помимо них в мире существует более десяти других обществ Марио Ланца). Они объединяют свои усилия, ищут спонсоров, но вечер проходит в Филадельфии, на родине Ланца, где существует и его музей.
Нас торжественно представили почитателям и близким великого певца, объявили о нашем выступлении. Встретили нас необычайно радостно — впервые за 30 лет после смерти Ланца в вечере его памяти участвовали артисты из далекого Советского Союза.
Тогда мы и познакомились с чудесными, очень напоминающими отца, детьми Марио Ланца, с его многолетним другом Терри Робинсоном, в прошлом чемпионом по боксу и победителем конкурса мужской красоты в Нью-Йорке, «Мистером Нью-Йорк-сити». После смерти Марио и его вдовы Бетти Терри воспитывал их детей — двух дочерей и двух сыновей. Конечно, годы берут свое, но и через столько лет в этом человеке еще сохранялась и былая сила, и благородная красота. Сколько душевных сил потратил Терри, стараясь уберечь друга от всех его недугов! Но, увы, от судьбы не убережешь.
Тамара, русская певица, решила тем не менее спеть итальянские песни. Как я понимаю, в честь исторической родины нашего общего кумира. Я тоже, по тем же соображениям, остановился на песне «Вернись в Сорренто». Хлопали нам дружно, горячо. Но настоящий обвал случился позже, когда я «выдал» публике нашу, русскую «Вдоль по Питерской». Семья Ланца встала. Меня не хотели отпускать. Мне было, конечно, приятно, но и неловко: не пристало как-то в эти дни памяти Марио Ланца козырять своим пением... И все-таки меня заставили петь еще и еще.
Итальянцам, конечно, льстит, что артисты из Советского Союза поют их песни не хуже земляков. Но не менее сердечно они слушают и принимают то, чем богаты другие народы.
Американским поклонникам певца я подарил наш альбом с записями голоса Ланца, который сам составил и снабдил комментариями, небольшими рассказами из своей будущей книги, связанными с теми или иными событиями его жизни. Мы договорились в скором времени встретиться с детьми Ланца и Терри Робинсоном уже в Лос-Анджелесе, где они живут.
Но сначала еще об одной американской встрече. Во время первой моей поездки в Соединенные Штаты я встретил бывшего бакинца — Валерия Кейсина (вообще-то его фамилия Хассин, но, видимо, так привычнее для американского уха). В тот раз в аэропорту Лос-Анджелеса, где нас встречали и где для нас приготовили несколько машин, Виктор Шульман сказал мне: «Муслим, этого человека зовут Валерий. Ты поедешь с ним». Я знал, что среди русских эмигрантов многие работают на своих машинах таксистами. И вот меня сажают в шикарный золотистого цвета «Мерседес», за руль садится Валерий. Я почему-то решил, что он тоже занимается извозом. Едем, разговариваем, и вдруг этот предполагаемый таксист говорит:
— А ты помнишь меня? Я был соседом твоего друга Гены Козловского.
— Вы меня извините, Валерий, но я вас не помню. Мы, наверное, тогда у Гены были не слишком трезвыми...
— Просто как-то раз я зашел к соседу, а ты как раз там сидел. Мы тогда познакомились, посидели хорошо...
— Чего же вы еще раз не зашли? Тогда бы я вас запомнил.
Пошутили, стали вспоминать старую жизнь, других наших общих знакомых. Потом я осторожно спросил:
— А вы что здесь делаете? — И руками показываю, что кручу руль автомобиля.
— Нет, у меня фирма, а у жены Марины медицинский бизнес.
Вот так дела! А я его за таксиста принял...
Валерий пригласил меня в гости в тот же вечер. Прекрасный дом, бассейн, волшебный вид на Лос-Анджелес. «Ничего себе, — подумал я, — медицинский бизнес! Да, здоровье в Штатах дорогого стоит».
Потом был отличный ужин. После рюмки-другой я сказал хозяину:
— Тебе не стыдно? Такой дом и без рояля. Его бы вон в тот угол поставить. Ведь пустой совсем. Понимаю, что американцы обожают белые стены, на которые можно прилепить какую-нибудь абстрактную картину... Но лучше, чтобы там стоял рояль. И не просто рояль, а белый.
Валерий улыбнулся моей шутке, кивнул: белый так белый. Но когда я в следующий раз приехал в Лос-Анджелес, в углу уже действительно красовался белый рояль. И мне пришлось не просто вкушать яства, разговаривать с друзьями, но и петь — обновлять покупку...
Под этот белый рояль мы пели с Тамарой. В тот вечер Валерий Кейсин пригласил в свой дом чуть ли не все бакинско-лосанджелесское землячество. После того как мы спели, я спросил:
— Ну а вы, недавние советские товарищи, в каком виде художественной самодеятельности порадуете земляков?
И вот эти бакинские американцы или американские бакинцы стали читать стихи. Причем такие хорошие, такие редкие, которые я, к моему стыду, ни разу не слышал. Стихи звучали, а я думал: «Что деньги, что бизнес? Богатство может многое, но, видимо, не все ему подвластно». Частичка души все равно остается там, в невозвратном, и постоянно напоминает о далекой теперь Родине.
Мы нередко говорим о чувстве Родины, рассуждаем об этом непростом и не всегда объяснимом понятии. А тут в доме богатого бизнесмена, нашедшего в Штатах свое место, я вдруг увидел воочию, что такое тоска по Родине. Просто надо было слышать, как эти бакинцы читали свои любимые стихи. Я человек не сентиментальный, но в эти минуты растрогался.
Бог им судья — тем, кто покидает родную землю. Человек — вольная птица, да и от добра добра не ищут. Но как бы ни сложилась их жизнь на чужбине, горький привкус ностальгии будет с ними всегда. Бакинцы-иммигранты не спешат рядиться под американцев. Мои земляки остаются преданными родной земле. Да, они оставили ее, но, поверьте, уехали по серьезным обстоятельствам. И вот теперь держатся дружной группой. Не просто как бывшие советские, а именно как земляки-бакинцы. Потому что Баку — не просто город, а состояние души, особый стиль жизни. Бакинцы — это люди без национальности. Нет, они могут быть по рождению и русскими, и азербайджанцами, и евреями, и армянами, и татарами — кем угодно. Но все они одна нация, один народ — они бакинцы. Это особое племя. Он — бакинец, и этим все сказано...
Вот благодаря бакинцу Валерию Хассину-Кейсину и был устроен прекрасный вечер в русском ресторане в Лос-Анджелесе, на который мы пригласили семью Марио Ланца. Конечно, так можно сказать весьма условно, ибо семья великого певца рассеяна по Америке. К сожалению, один из сыновей Марио Ланца, Марк, умер, как и его отец, в возрасте тридцати семи лет (говорят, Марк злоупотреблял наркотиками). Другого сына Ланцы, Дэймонда, на встрече не было. Приехала младшая дочь Марио, Элиса, с мужем, милая женщина, с прекрасной внешностью, скромная, тактичная. Был и Терри Робинсон, все еще бодрый и жизнелюбивый джентльмен.
Терри Робинсона я пригласил приехать к нам в страну, но, к сожалению, эта поездка не состоялась. Жена Терри, бывшая балерина, после автомобильной катастрофы стала инвалидом и могла передвигаться только в коляске. Без нее он ехать не хотел. А с ней... Ведь у нас нигде — ни в транспорте, ни в театрах, ни в ресторанах — нет специальных приспособлений, чтобы инвалиды в своих колясках могли чувствовать себя спокойно и удобно. А Терри даже представить себе не мог, что пойдет, например, в Большой театр без жены, которую он по-прежнему обожает.
Зато Винсент Де Фини приезжал в Москву по моему приглашению. Мы показывали ему достопримечательности столицы, водили в Большой театр. Он попросил отвести его в наши магазины. Зашли с ним в один из лучших наших тогдашних гастрономов — в «Елисеевский» — и увидели огромную очередь. Подошли поближе к витрине, и Винсента поразило то, за чем стояли люди, — темного цвета мороженое мясо. Когда он увидел эту толпу людей, это странного цвета мясо и то немногое, что еще было тогда в магазине, в его глазах появились слезы. Я удивился и спросил:
— Что с тобой? Лучше бы я тебя сюда не приводил.
— Я сейчас подумал о другом. Пусть бы мои дети посмотрели на это, а то они считают, что им плохо живется.
Тогда бы они поняли, что такое действительно плохо жить...
С семьей Марио Ланца я не переписываюсь: неловко беспокоить людей, у которых и своих забот хватает. Все, что можно, всю свою любовь к Ланца — великому голосу XX века — я постарался высказать в книге о нем. В первой книге, написанной об этом певце в Советском Союзе.
Жаль, что семья и друзья Марио Ланца не познакомились с ней: до сих пор нет английского варианта книги. Тешу себя надеждой, что читатели этих моих воспоминаний прочитают и книгу «Великий Ланца», законченную еще в 1990 году и вышедшую в 1993-м в издательстве «Музыка». Вышедшую с трудностями, потому что тогда уже начался распад большой страны, появились дополнительные проблемы не только с бумагой, но и с финансами, преодолеть которые мне помог Банк культуры при Министерстве культуры Республики Азербайджан...
Я счастлив, что в моей жизни, уже зрелой жизни, был этот легендарный человек. Про многих артистов мирового уровня я рассказывал по нашему радио и телевидению, но захватила и потрясла меня именно трагическая и прекрасная судьба Марио Ланца. Я понимал его темперамент, импульсивность его творчества. Певец умирал в каждой своей песне, он ждал мгновенного отклика у слушателя — и концертная эстрада, которую он предпочел опере, давала ему такую возможность. Но главное, он жил страстно, безоглядно, сердцем... Так пел, так же и умер... Метеор, появившийся на небосклоне и сгоревший в плотных слоях жизни...
Я уже упомянул выше, что в свое время сделал на радио пять передач о Марио Ланца. Их предложила провести Нелли Алекперова — музыкальный классический редактор. Ей было известно, что я работаю над книгой о Ланца, поэтому она и обратилась с таким предложением ко мне. Нелли — хороший, знающий музыковед, автор книги о Ниязи, с семьей которого она была дружна. На мои рассказы о Марио Ланца в редакцию пришло много благодарственных писем от радиослушателей. И мы решили продолжить цикл: с легкой руки Нелли Алекперовой в эфир вышли передачи о других выдающихся певцах — Марии Каллас, Джузеппе Ди Стефано...
После передач о Марио Ланца ко мне обратились из музыкальной редакции ТВ и предложили сделать то же самое, только для телевидения. Но поскольку я не люблю рассказывать, сидя перед камерой, как бы никому, а только этому неодушевленному предмету, то я сказал, что мне нужен собеседник. Мне нужно, чтобы во время разговора меня кто-то переспрашивал, даже перебивал — то есть чтобы была живая беседа. И предложил пригласить в передачу Святослава Бэлзу.
Мы сделали с ним целый цикл «В гостях у Муслима Магомаева». После двух передач о Марио Ланца, на которые пришло очень много благожелательных откликов, было решено продолжить эту работу. Договорились, что будем рассказывать и дальше о тех певцах, которые мне очень нравятся, о ком я могу говорить с особой любовью. Так вышли в эфир передачи о Марио Дель Монако, о Хосе Каррерасе, о Пласидо Доминго... А потом были сделаны передачи и о эстрадных певцах самого высокого уровня — Элвисе Пресли, Фрэнке Синатре, Барбре Стрейзанд, Лайзе Миннелли. Последней работой в этом цикле был рассказ о великом дирижере Артуро Тоскани-ни. Но на телевидении наступили сложные времена, и подготовленная нами передача, кажется, не была даже смонтирована...
Работая со Святославом Бэлзой, я поразился его эрудиции, его невероятной памяти. Например, готовя передачу, я заранее выстраивал материал, что-то записывал, чтобы не забыть, а Слава за полчаса до эфира окинет этот материал глазом вскользь и потом выдает все чуть ли не наизусть. Вспоминает и за меня все события моей жизни, даты — где, в каком театре я пел, что пел... Компьютерная память!
Вот о моей памяти этого не скажешь: хроникер из меня неважный. И книга эта рождается стихийно — что вспомнилось, то вспомнилось. А если кого-то или о чем-то не упомянул — не обессудьте.
Это у меня с детства. Я уже рассказывал в начале книги, что мне в школе не лезла в голову математика. Вернее сказать, лезть-то она лезла, но сразу же обратно и вылезала. Видимо, уступала место музыке. И уже став взрослым, я не всегда помнил даже важные семейные даты. Как-то позвонил мне дядя Джамал и говорит: «Поздравляю тебя!» — «С чем?» — «С днем рождения твоего дяди...»
Память моя эмоциональна и избирательна. Например, я очень люблю смотреть по телевидению научно-популярные программы. Увлекаюсь, переживаю увиденное и услышанное. Но только минут десять после передачи, а потом — как и не было. Защита какая-то в моей натуре, что ли? Чего не надо запоминать надолго, то и не надо. А возможно, все эти познания переплавляются у меня во что-то другое... Существует память моторная, пластическая (на жесты, движения), есть зрительная, а есть эмоциональная: кольнуло, зацепило душу, чувства — запомнилось.
Есть люди, которые (как студент перед экзаменом) могут запомнить много — но на короткое время. Слава Бэлза запоминает на всю жизнь. И его мозг хранит сведения про все на свете, а не только про его любимые музыку и литературу. Он может не разбираться в тонкостях алгебры, но, просмотрев учебник, наверняка завтра сможет читать лекцию по этой «премудрой» дисциплине.
Почему Бэлзу приглашают на различные церемонии, фестивали, конкурсы, просят вести и комментировать оперные спектакли, симфонические циклы? Да, импозантная внешность, рост, усы, бабочка; да, природное джентльменство. Но ведь видных ведущих много, знающих — единицы. Даже если какой-то ловко актерствующий ведущий может выучить назубок текст и при случае козырнуть несколькими стихотворными строками или особой фразой, пыль пустить в глаза псевдоэрудицией, покрасоваться, то не всегда такому ловкачу удается удержаться на уровне высокой культуры, истинной интеллигентности.
Отсутствие общей культуры можно скрыть — к примеру, не оговориться, не запутаться в трудном слове или ударении, — а вот внутренней — нельзя. И разница между этими вещами очевидна. Человек внутренней культуры, как всякий живой человек, может ошибаться, но он, в отличие от человека просто образованного, знает, что ошибся. Более того, знает, как ошибку исправить. И тут же, не стыдясь этого, исправляет.

 

 

СТАРЫЕ ПЕСНИ О ГЛАВНОМ

Выражение «новые времена — новые песни», безусловно, справедливо. Но иной раз вспомнишь «старые песни о главном» — и сердце сожмется. И не только потому, что сегодня редко пишут о главном (в основном — не о главном). А потому, что потоком «нового времени» снесло такие могучие песни, как, скажем, «Широка страна моя родная» И.Дунаевского. Это — гимн стране. Настоящий. Что из того, что сейчас поменялся государственный строй, что не стало большой страны, что слова этой песни сейчас не актуальны, а некоторые стали просто горькой насмешкой (вроде слов «старикам везде у нас почет»)? Но музыка, песня не стала от этого хуже. Почему бы не написать к ней новые стихи, соответствующие теперешнему времени? Не терять же песни прежних лет из-за того, что некоторые их тексты устарели. Ведь песни того времени — это памятник нашей культуры. Их пели наши деды и отцы. Кто сейчас может написать песню, подобную этой песне Дунаевского? Никто! И не потому, что таланта недостает, — любви к Родине не хватит. Не показушной, декларируемой, а из сердца.
Вот теперешний государственный гимн России. Прекрасная, по-настоящему державная музыка Глинки, но сложновата: не каждый из граждан правильно споет её. Да и слов, достойных этой гениальной музыки, пока никто не написал. А тут вот она — популярная, всем доступная песня о стране, которую и в торжественный момент, и за праздничным столом каждый спеть сможет. Да, это не гимн — с гимном пока вопрос не решен и дело это непростое. Но почему перестали исполнять песню Дунаевского? Это же память, это история. Ведь история есть не только у страны, у людей, но и у песен. Кстати, если говорить строго, то прежний гимн Советского Союза в чистом виде вовсе и не гимн был, это скорее маршевая, добротная советская песня.
Я иногда пел гражданские песни, скажем, «Бухенвальдский набат» — песню о нашей общей боли. Эта песня — под стать хорошей оперной арии. Но в моем творчестве никогда не было державных примет. Все мои песни — это одна большая тема, тема Любви. Любви к людям. До сих пор вспоминаю «Малую Землю» Александры Пахмутовой. Никакая это не державная песня — это типично русская народная песня. И появилась она прежде всего не в честь полковника Брежнева, а во славу Земли, политой кровью наших солдат. И главное — вышла она из сердца композитора. А память об этом клочке земли, действительно истерзанной, действительно героической, память о песне тут же перестала существовать, как только остыло тело Леонида Ильича... Как это по-нашему — из крайности в крайность.
Но песня-то, и хорошая, осталась. Новороссийские журналисты как-то спросили меня: «Спели бы вы сейчас эту песню?» — «Спел бы. Ведь это песня не о Брежневе–в стихах Николая Добронравова нет ни слова про него. Это правда о войне». Да, Брежнев плакал, когда слушал «Малую Землю». Но ведь плакали многие, а не только свидетели тех страшных боев...
Я был еще мальчишкой, когда повсеместно звучали песни Дунаевского, Мокроусова, Соловьева-Седого, Богословского, Блантера... Оглядываясь назад, жалею, что все-таки мало я исполнял наших старых песенных мастеров. Материал давних песен великолепен. В свое время мне интересно было (как, надеюсь, стало интересно и моим нынешним коллегам) придать тем песням новое звучание — одеть их в современную аранжировку, взбодрить ритмом. Я не только увлекался такими песнями, я учился на них. Одним из первых я стал «омолаживать» и петь на новый лад «Темную ночь», «Шаланды, полные кефали», «Три года ты мне снилась» Никиты Богословского или «Что так сердце растревожено» Тихона Хренникова, «Веселый ветер» и «Капитана» Исаака Дунаевского...
Когда в ходе «перестройки» все увлеклись погоней за современностью, то многие теперешние звезды и звездочки стали воспринимать старые песни как нечто отжившее, относились к прежнему репертуару с пренебрежением: «Старье!» Но очень скоро пришло время, когда появилась ностальгия по нормальной жизни, по нормальным чувствам, нормальным отношениям. И вольно или невольно современную молодежь потянуло к песням их дедов и отцов. И это не просто дань уважения увлечениям старших — и у молодых наступают минуты, когда среди грохота дискотек их душа требует красоты. А в тех песнях она была. И в таком обращении есть традиция — ведь и мы в молодости не забывали нашу песенную классику. Она не отрицалась и не теснилась современным, а сосуществовала с новыми песнями, не менее красивыми.
Еще недавно нашу песенную классику на эстраде у нас стеснялись петь серьезно — боялись, что могут обвинить в несовременной сентиментальности. Но вот прежнее пренебрежение сменилось интересом и уважением. Все больше старых песен звучит с эстрады, по телевидению. Очень интересно работает группа «Доктор Ватсон», удачно компонующая свои программы из песен прошлых лет.

 

0 | 1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10

    
  1. 5
  2. 4
  3. 3
  4. 2
  5. 1

(1 голос, в среднем: 5 из 5)


Материалы на тему