В бесконечном ряду славных имён нашего Отечества — богатейшей и многоязыкой культуры России, на одном из первых мест имя любимой певицы миллионов Анны Герман. Мы сочли своим долгом отразить эту Любовь созданием в интернете многофункционального литературно-музыкального портала об Анне Герман, одна из важных задач которого — впервые рассказать и подлинную историю её жизни и творчества.
Добро пожаловать в светлый дом Анны Герман!
НЕМЕЦКИЕ ДИАЛЕКТЫ… А СКОЛЬКО ИХ?
АННА ГЕРМАН — ГОЛЛАНДКА, ПОЛЬКА ИЛИ НЕМКА?..
СВЕТЛОЙ ПАМЯТИ АННЫ ГЕРМАН!
СЕМЕЙНЫЕ ТАЙНЫ АННЫ ГЕРМАН
ЗНАКОМСТВО С АННОЙ ГЕРМАН
ЕВА САББАТИНИ — СТИЛИСТ-МОДЕЛЬЕР АННЫ ГЕРМАН
ЛЕДИ ДИ… ПРИНЦЕССА ДИАНА
АННА ГЕРМАН, ДЕРЕВО ДРУЖБЫ И ЭСТОНСКИЙ МИРОТВОРЕЦ
ЭЛИНА БЫСТРИЦКАЯ | НАРОДНАЯ АРТИСТКА СССР
ПИСЬМА ПОКЛОННИКОВ АННЫ ГЕРМАН
СОГРЕВАЮЩАЯ ЗВЕЗДА АННА ГЕРМАН
ЛЕОНИД ТЕЛИГА — ПЕРВЫЙ ПОЛЯК-КРУГОСВЕТНИК
♫ Анна Герман | Литературно-музыкальный журнал
Журнал СЕНАТОР | Общественно-политический журнал — г. Москва
НАША СКАЗКА
ИСТОРИЯ РОССИЙСКИХ НЕМЦЕВ
РУССКАЯ ТРАГЕДИЯ НЕМЦЕВ
ЛЕЧЕБНЫЙ ГОЛОС АННЫ ГЕРМАН
После фестиваля в Остенде... Карьерой певца на Западе управляют законы бизнеса. При благоприятной конъюнктуре и капельке везения даже одна записанная на пластинку популярная песенка может принести относительно большой заработок, ибо пластинка расходится в этом случае огромными тиражами, а исполнитель наравне с композитором и автором текста получает определённый процент от количества проданных пластинок. На это я и рассчитывала.
Продолжение книги.
Анна решила в ближайшее время возобновить концерты, но скоро в который раз убедилась, как трудно совмещать в себе талант певицы с талантом администратора. Собственно говоря, таланта администратора у нее никогда и не было. Она это понимала и не скрывала. Попыталась было возобновить переговоры о «своем» музыкальном ансамбле, но встретила резкий отказ: «Пока у нас нет возможности, нужны дополнительные штатные единицы».
Как же быть?!
— Поступайте, как все, — отвечали ей, — приглашайте музыкантов, договаривайтесь об оплате. И в путь!
Легко сказать: «приглашайте музыкантов»... Вот где бы пригодились организаторские таланты пана Станислава! Но он как в воду канул. Анна попробовала найти другого импресарио. В основном это были пожилые люди, в прошлом работники театров и оркестров, ныне пенсионеры, которые искали себе удобное место, без выездов из Варшавы и желательно без особых хлопот. А с Анной хлопот было предостаточно! Самое главное — надо было создать музыкальный коллектив. Она позвонила Кшивке. Тот чудом оказался дома, узнал ее сразу, искренне обрадовался и обещал помочь. Дня через два он действительно позвонил: во Вроцлаве есть, пока что еще самодеятельный, вокально-инструментальный ансамбль, но ребята играют очень здорово, так что некоторые профессионалы могут позавидовать. Кроме того, они все без гроша в кармане, хотят заработать, поэтому с удовольствием будут выступать с Анной, вот телефон... Анна позвонила руководителю ансамбля и уже через десять дней выехала во Вроцлав, забрав партитуры, чтобы тут же приступить к репетициям.
На месте все оказалось не так-то просто, хотя музыканты действительно были превосходные. Прежде всего они хотели петь в концерте свои песни, в основном написанные под влиянием модных американских коллективов. Эти песни были полной противоположностью тому, что делала Анна, и в одном концерте два разных репертуара явно не сочетались, Во-вторых, ребята отвергли оркестровки, которые привезла Анна, и сели писать свои, превратив традиционные песни в модные (но и сразу же пародийные) шлягеры.
«Ребятам не хватает вкуса! — с грустью думала Анна. — Такие виртуозы, так здорово поют и играют! И такая самовлюбленность и самоуверенность...»
Анна попыталась им объяснить, что нельзя сочетать старое платье с новой модной шляпой: это просто смешно. Но юные гении только рассердились в ответ.
Так я до сих пор и не понял: боязнь ли это зала или предельная скромность по отношению к собственной персоне и трепетное отношение к солисту? А может быть, все эти раскланивания отвлекали его феноменальную память. Он мысленно видел перед собой только ноты.
Была у него и другая причуда, свойственная людям с болезненным воображением и редкой мнительностью, — Борис Александрович панически боялся самолета. Но с моей легкой руки он все же полетел...
Что с ним было в первые минуты после взлета! Я никогда не видел столько ужаса в глазах. Затем что-то в нем перемучилось и отпустило: он отогревался и оживал изнутри. «Понимаете, я лечу... И ничего!..» Потом он с удовольствием только летал, предпочитая самолеты поездам.
Вот с таким тонким, чутким человеком — маэстро, рыцарем рояля — мне предстояло завоевывать столицу. А потом посчастливилось много работать. Я не стал и, само собой, никогда не мог стать Шаляпиным. И все-таки низкий вам поклон и вечная вам память, незабвенный Борис Александрович. Не за те фантастические слова в гостинице, которые вспоминаются сегодня с грустной улыбкой, а за то, что вы отдавали другим то, что люди обычно оставляют себе. 
Начальству в Министерстве культуры не нравилось, что я исполняю партии Фигаро и Скарпиа в разных театрах страны на итальянском языке. Меня вызвал к себе руководитель Управления музыкальных учреждений Завен Гевондович Вартанян. (Интересный факт: насколько хорошо ко мне относилась Екатерина Алексеевна Фурцева, настолько прохладно её заместители.)
Завен Гевондович решил пожурить меня за то, что я пою по-итальянски. При этом ссылался на письма, которые они получали, где были жалобы:
— Трудящиеся не могут понять, о чем ты поешь.
— Зачем же вы меня посылали в Италию? Я учился у педагогов мирового класса, и они остались мною довольны. Я выучил оперные партии на том языке, на котором они написаны. Что же мне теперь, переделать все на русский? И на другой манер, и с другой фразировкой. А дух произведений?.. Тоже надо переделывать? Забыть то, чему меня учили? А если кто-то, придя в оперный театр, ничего не понял, то чем же артисты виноваты? опера –это не кино. На оперные спектакли надо ходить подготовленными. Кроме того, в театре специальные программки продают.
— Переделывать, не переделывать. Но что-то делать надо...
— Ничего не надо делать, Завен Гевондович. Либретто читать надо, то есть делать то, что делают за границей, когда слушают нашу оперу на чужом для них русском языке. Вы можете себе представить «Бориса Годунова» на французском? А песню «Вдоль по Питерской» на английском?
— Нет. Я, например, не могу.
— Потому-то во всем мире и ставят русские оперы на русском языке. Пусть и поют на плохом русском языке, но поют, потому что исполнять того же «Бориса Годунова» на другом языке — это будет другое пение, другие нюансы. Это другая опера. Со временем и у нас придут к тому, чтобы оперы исполнять на языке оригинала. В этом и состоит одна из задач искусства.
— Ну, дорогой! Какие задачи у искусства — не нам с тобой судить.
И Вартанян многозначительно указал пальцем в потолок...
Я пытался доказать правильность своего мнения о том, что надо петь в Сопоте. Песня Арно Бабаджаняна на хорошие стихи Александра Дмоховского была написана в современном ритме, который сразу подхватит публика, начнет подхлопывать, что тогда входило в моду...
Разговор у нас не получился, тон заместителя министра культуры был таков, что я, выйдя из его кабинета, поднялся на другой этаж — прямехонько в кабинет Екатерины Алексеевны Фурцевой. Секретарь министра, милейшая женщина, видя мое состояние, стала успокаивать меня:
— Что случилось? Пожалуйста, не волнуйтесь...
И даже не пыталась удерживать — знала, что я все равно войду в кабинет к Фурцевой.
— Я должен ехать в Сопот... — начал я с ходу. — Но еще немного — и я откажусь...
Хоть я и пришел к министру без вызова, Екатерина Алексеевна меня приняла, выслушала, поняла мой гнев.
— Если Союз композиторов решает, что певцу петь, то пусть они решают и кто это будет петь. На конкурс еду я, я и отвечаю за себя. Почему кто-то должен навязывать мне песню?
— Кто это придумал?
— Я только что от Василия Феодосьевича. — Я не стал пересказывать наш «нервный» разговор. — Понятно, это идея не Кухарского, так Союз композиторов постановил...
Когда я с удовольствием записал цикл песен на стихи Гамзатова, то нам обоим понравилось: Фельцману — его музыка, а мне — мое исполнение. Впервые в жизни я сказал о себе: «Хоть это и нескромно, но все-таки здорово я умею петь». И как-то в разговоре со Святославом Бэлзой рассказал о том, как тогда похвалил себя прилюдно. На что он сказал: «Ничего. Пушкин тоже себя похвалил однажды, сказав: «Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!»»
Все устроилось как нельзя лучше. Устраивать же приходилось потому, что в те времена в загсе требовалось ждать три месяца после подачи заявления, прежде чем вас распишут. А для меня главным в той ситуации было другое — чтобы все произошло без шумихи, без помпы, чтобы народ не знал. И еще, чтобы в загсе не было этих дежурных, скучных церемоний: речей-напутствий, заигранной музыки, и чтобы безо всяких там «а теперь жених целует невесту... наденьте кольца... выпейте шампанского»...
В общем, весь наш свадебный ритуал совершился тихо и скромно. Вышли мы на улицу — и вдруг вижу то, чего я так хотел избежать: из морозного пара в нашу сторону качнулась толпа. Откуда столько людей собралось? Видимо, работники загса оповестили своих знакомых, что женится Магомаев. Как бы сказали теперь — произошла утечка информации...
Увидев на улице перед дверью живой коридор моих поклонников, ожидавших нас на морозе, я нашелся. Вытолкнул вперед Таира Салахова, словно он и был жених, и сказал громко:
— Иди, иди! Чего стесняешься? Молодец какой! Давно бы так! Старик, до седых волос дожил, а все бобылем ходишь! Хорошо, что решился! Какую невесту отхватил!..
Так с шутками и прибаутками, с боем, но без потерь пробирались к машинам.
Я вышел покурить. Ко мне подошел Козловский, попытался изобразить на лице обиду. Говорил нараспев, но, как всегда, когда не на сцене, тихо:
— Как вы меня подвели, молодой человек...
Я не успел вежливо отреагировать на неожиданное, странное заявление великого артиста — мгновенно все вспомнил и смутился. Нет, это не было странностью маэстро. Годом раньше он предложил мне сделать с ним запись сейчас уже не помню точно какой оперы. Сказал он тогда об этом не очень определенно, а просто: «Не хотите ли?..»
Обещал прислать клавир. Я просмотрел клавир, а потом стал ждать: может, кто-то позвонит и скажет о записи. Но звонков не было, а звонить самому, напоминать мне было неудобно. Я решил, что Козловский забыл.
Нет, Иван Семенович не забыл — такие люди ценят слово: обещал, значит, делай. Некогда, нет охоты или не подходит роль — откажись сразу. Мне стыдно вспоминать об этом.
Но он оказался выше обиды. Я запомнил его великодушный жест:
— Прощаю... А все-таки мы еще запишем!
К сожалению, не успели этого сделать, потому что вскоре не стало главного героя...
Посидели мы для вежливости часок-другой и откланялись. На следующий день Тамара говорит:
— Позвони, надо бы проведать стариков, как они
после вчерашнего, нагрузка все-таки.
Звоню:
— Как вы там, Марк Осипович?
А он своим бронзовым басом:
— А, Муслим!.. У нас все хорошо... А вы, молодежь, вчера странно вели себя: ничего не ели, не пили, ушли рано. А мы, старики, кутили до утра. Винца выпили. Хорошо!
В самые последние свои годы Марк Осипович каждый день выходил с женой на прогулку. Проходили они и мимо нашего дома. Если мы слышали, как пробивается сквозь стекла зычный голосище, бросались с Тамарой к окну: Рейзен с женой на променаде. Идет, идет — вдруг остановится и что-то начинает супруге доказывать. Да так живо, так настойчиво, во весь свой набатный глас.
Любовь моя — Мелодия... Интерес зрителей вызвала телеакция «Старые песни о главном». Никого не хотелось бы выделять или критиковать, но были в той программе очень удачные попадания, например, песни «Я встретил девушку», «Каким ты был» или исполненная с большим юмором песня «Первым делом, первым делом самолёты» Но были и такие номера, когда я смотрел, слушал и невольно сравнивал:
«А все-таки первоисточник был лучше»... Но в целом передача «Старые песни о главном» стала мостиком между поколениями.
Я два раза был на ежегодном фестивале «Золотой шлягер» в белорусском городе Могилеве. Концерты проходят и в Минске. И везде — песенный праздник, полные аншлаги. На фестивале исполняются старые песни, и переполненные залы — подтверждение того, что песни прежних лет по-прежнему живут в народе. Кто приезжает на «Золотой шлягер»? В основном кумиры былых времён — Тамара Миансарова, Нина Дорда, Ружена Сикора, Капитолина Лазаренко... До последних своих дней туда ездила и великолепная, незабвенная наша Гелена Великанова. Приезжают Юрий Богатиков, Виктор Вуячич, Эдуард Хиль, Владимир Трошин и другие известные артисты старшего поколения. Однажды я, неожиданно заболев, вместо себя предложил организаторам Робертино Лоретта, который тогда как раз приехал в Москву, — он иногда здесь бывает, выступает в ночных клубах... Кумира 60-х годов, тогда ещё мальчика, не забыли, и Робертино с успехом пел на «Золотом шлягере»...
Какие бы теперь у старых мастеров ни были голоса (понятно, что с годами они, увы, не крепчают), люди хотят услышать свои любимые песни в оригинале. Записи записями, а живые голоса, лица певцов, как воспоминание о далёком и недавнем прошлом, — это совсем другое. И когда такую петую-перепетую песенку про соседа, который играет на трубе, вновь поёт её первая исполнительница Эдита Пьеха — по залу идут волны восторга.
И не беда, что кто-то из мэтров выходит на сцену и поёт под плюсовую фонограмму (запись голоса и оркестра), все равно публика рада беспредельно — она пришла взглянуть на живую легенду. Любовь моя — Мелодия...
Магомаев: «Любовь моя — Мелодия»... Когда-то давно Таир Салахов сказал мне: «Как-нибудь я напишу тебя». Нет, он не предлагал мне ничего конкретного, сказал просто так. Я ответил ему шутливо: «Таир, ты кого ни напишешь из наших деятелей культуры, они почему-то вскоре умирают». Действительно, так совпало в жизни: Салахов написал замечательный портрет Кара Караева, и вскоре композитор умер. Так же случилось и с Фикретом Амировым. Таир, в пику моей колкости, бросил свою: «Муслим, живи долго, я тебя писать и не собираюсь»...
Согласившись позировать Шилову, я попросил его, чтобы он меня не слишком мучил. Для меня долго сидеть неподвижно — мука, я неусидчивый. А тут ни встать, ни выйти покурить, а курю я часто. Шилов пообещал: «Три-четыре сеанса».
Но позирование растянулось на семь-восемь сеансов. Тогда-то я и узнал его ближе. Александр любит хорошую музыку, сам приятно поет, с чувством, с душой. Человек он не простой. Характер! И не очень открытый. Но о том, что ему не нравится, говорит прямо в глаза — я таких уважаю, мне с ними удобно.
Художник он великолепный, и я считаю его лучшим портретистом нашего времени. Как бы ни честили его борзописцы-злопыхатели, он делал и продолжает делать свое дело, идет своей дорогой. И каждый почтет за честь позировать ему. И Галерею Александра Шилова знают уже все...
Как-то я участвовал в очередном концерте в Кремле, посвященном то ли государственному празднику, то ли какой-то годовщине. Обычный концерт высокого уровня, куда приглашали артистов со званиями «народных». Я был уже человек известный, и многих интересовала моя родословная. После выступления вышел в фойе, вижу группу, в центре которой Махмуд Эсамбаев о чем-то увлеченно рассказывает. Увидел меня:
— Мы о тебе, Муслим, говорим. Скажи им сам, кто ты по национальности.
— Азербайджанец.
— Как азербайджанец?! — Махмуд от удивления аж свою знаменитую папаху заломил.
— Так. Если ты хочешь сказать, что я чеченец, то я не могу этого утверждать с полной уверенностью, потому что сам не знаю. Зато точно знаю, что родина моя — Азербайджан, я там родился. Эта земля меня вскормила. В Баку я получил образование и стал тем, кто я сейчас есть... Марио Ланца был итальянцем? Нет, он был американцем. Он по-итальянски только пел. Как можно считать человека чеченцем только потому, что его прадед когда-то давно жил в Грозном?
Махмуд ненадолго обиделся, но потом наша дружба возобновилась. Человек он обаятельный. И великий танцор...
Я не стал ему рассказывать легенду про Шамиля...
Мама целыми днями пропадала в театре, и чтобы присматривать за мной, пришлось взять няньку. Это была какая-то злюка, которая согласилась возиться со мной только из-за денег. Когда я говорил при ней о дяде Джамале, она передразнивала меня: «Этот твой дядя Димака...» Как будто не могла выговорить простое имя. Видимо, уже тогда её душу точила сумасшедшинка.
Спустя много лет я приехал в Вышний Волочек. Спросил: «А что моя няня? Жива?» Мне сказали: «Жива... Сумасшедшая она, на кладбище побирается. Мы сейчас её приведём». Старуха меня узнала, хотя ничего от того мальчика уже не осталось, я стал совсем другим. Мне было её жалко. И я понял, что обижался на неё в детстве напрасно. Дал ей много денег. Она взяла их и тут же пошла побираться.
Приехал я в Волочек не выступать, а как гость: мне просто захотелось встретиться с моим русским детством. Вместе с Валентиной Михайловной мы пришли в театр, потом пошли в школу. Вот класс, где я учился... Не удержался, сел за парту... Меня все же уговорили спеть в городском саду в Летнем театре. Слушатели сидели и на лавочках, и на деревьях, и на заборе.
Продолжение книги.
Анна понимала, что в Качалиной она нашла подругу, к которой можно прийти с самым сокровенным, глубоко личным. Барьеры, разделявшие еще вчера совершенно не знавших друг друга людей, рушились с удивительной быстротой. О чем бы они ни говорили — о музыке, творчестве, песне или о вещах житейских, обыденных, — им было интересно. Были записаны первые песни для будущей большой пластинки. Правда, работу над ней на время пришлось отложить: Анну Герман отзывали из Советского Союза в Польшу. В Министерстве культуры решили что в этом году она вновь должна петь в Сопоте.
Нынешний приезд в Сопот резко отличался от прошлогоднего. На вокзале (она приехала скорым из Варшавы) ее встречала целая делегация — представители оргкомитета, журналисты. Кто-то подхватил ее чемоданчик, кто-то взял под руку и повел в направлении огромного черного «мерседеса». Ее поселили в «люксе» роскошной сопотской гостиницы, с двумя вАннами, тремя диванами и спальней, сплошь выложенной персидскими коврами. «Ax, — с грустью подумала Анна, — когда же у меня будет своя, пусть малюсенькая, но квартира?»
В Варшаве она пыталась дозвониться до Збышека, но телефон не отвечал. Из гостиницы она заказала Варшаву, даже телеграмму маме отправила и попыталась вздремнуть (в поезде спалось плохо). К тому же путешествие ранним рейсом из Москвы в Варшаву самолетом, а потом поездом в Сопот оказалось утомительным.
А через три часа ей позвонили и попросили спуститься вниз: надо ехать на репетицию. Ей сообщили, что Польшу будет также представлять Эва Де-марчик, по Аниному убеждению, певица очень сильная, темпераментная и, что самое главное, мыслящая. Эва впервые в послевоенной польской песне обратилась к лирической поэзии — начала исполнять песни и баллады на стихи Тувима, Галчинского, Броневского. Она не просто пела, она играла на сцене, создавая яркие драматические моноспектакли...
— Ты, конечно, будешь петь «Эвридики»? — галантно расклАнявшись, спросил Люциан Кыдринский (и в этом году ему было поручено вести программу фестиваля).
Продолжение книги.
Протирая очки розовым платком, он продолжал:
— Я не верю, что у вас нет денег. Вы, конечно, провели за нос таможенников, и наших и своих. Что вы сюда привезли? Икру? Русские иконы? Так раскошеливайтесь! Я познакомлю вас с прекрасным педагогом, будете петь, как Аделина Патти. А через год все вернется к вам в десятикратном размере, только научитесь платить.
— Но у меня действительно нет денег, — пыталась объяснить Аня.
— Ах нет? Что ж, тогда любуйтесь красотами Италии! Надеюсь, на музеи-то у вас хватит? Гуляйте, дышите свежим воздухом, ешьте апельсины. Вон вы какая бледная. Кстати, почем продаете черную икру?
— Вы меня оскорбляете!
— И не думаю! — смеясь, возразил синьор Бальди. — Не оскорбляю, а шучу. У нас, знаете, здесь все шутят. Итальянцы вообще шутники.
Потом, по-видимому, поняв, что он несколько переборщил, синьор Бальди предложил Анне чашечку кофе и сам вызвался провести ее по студиям Итальянского радио. В студиях кипела работа. Шли записи песен. В помещении звукорежиссера стоял такой шум и гвалт, что Анне показалось совершенно невозможным работать в такой обстановке. Певец кричал на звукорежиссера, звукорежиссер — на певца. На них обоих кричал маленький человечек, указывая пальцами на ноты.
— Я же вам говорил, — хитро улыбаясь, кивал головой Карло Бальди, — итальянцы народ веселый, шутники... Вот походите к нам на радио еще, в этом совсем убедитесь.
Увы, убеждаться в этом Анне больше не пришлось. Когда на следующий день она приехала к зданию радиостанции, оно было окружено полицией. Началась забастовка работников радио и телевидения, требующих повышения заработной платы. И как долго продлится эта забастовка, никто, разумеется, не знал. Она вернулась на виа Кавур. Там ее ждала приятная неожиданность. Знакомый поляк, работник Министерства внешней торговли, привез ей от мамы из Вроцлава продовольственную посылку. В ней оказались домашние пирожки с капустой, мясные консервы, клубничный компот.
Продолжение книги.
Впрочем, газеты по-прежнему писали о творческих поисках Анны Герман, о ее мастерстве, которое растет «прямо на глазах»: от концерта к концерту, от фестиваля к фестивалю. Но она в душе с этим не соглашалась. Анна была честна с собой: да, наступил спад, и на Сопотском фестивале 1965 года премия, присужденная ей, была не вполне заслуженной, а выступление было не таким удачным, как в 1964 году. Песня «Я зацвету розой» Катажины Гертнер хоть и казалась привлекательной, наполненной подлинной грустью и лиризмом, сделанной добротно и профессионально, заметно уступала «Танцующим Эвридикам».
После фестиваля они остались со Збышеком на несколько дней в Сопоте. Погода была теплая, целыми днями они гуляли по побережью, дышали морским воздухом. Анна чувствовала себя, как никогда, хорошо. Тревожные мысли отступали, казались не такими грозными и зловещими. «В конце концов, слава богу, мы все живы. И, слава богу, зАняты любимым делом... А остальное приложится», — успокаивала себя Анна.
Но, увы, «остальное», каким бы мизерным оно ни казалось, никакие «прилагалось». Оно, это «остальное», по-прежнему требовало стараний, энергии, администраторских способностей, которые у нее полностью отсутствовали. Теперь всякий раз, когда она возвращалась домой, мама с бабушкой принимались наперегонки жаловаться на жизнь. Они бесконечно устали жить в такой тесноте. Все смеются над ними: дочь — европейская звезда, а у них такая плохая квартира! Со слезами на глазах Анна доказывала, что это не в ее силах, что она старается, как может. Но ясно видела, что мать не верит ей, сомневается в ее искренности.
Несмотря на относительно высокие заработки, денег на покупку кооператива по-прежнему не хватало. Переезды из города в город, обеды и ужины в кавярнях (кафе) забирали львиную долю ее бюджета. Самый маленький прием или банкет, как саранча, уничтожал все ее месячные накопления. Надо было не забывать и о нарядах для сцены, а они стоили немало... Она забывала обо всем на свете, только уходя в мир музыки. Она еще раз тщательно пересмотрела старые клавиры и нашла в них кое-что интересное. Два или три отдала в работу оркестровщику и подолгу просиживала с ним, пытаясь найти общий язык, мечтая о том, чтобы его сугубо современное музыкальное мышление совпало бы с ее видением песни.
Продолжение книги.
Звездой?! Анне показалось, что это слово он произнес с насмешкой...
— Когда едешь? — спросил Скомпский.
Аня пожала плечами. Но в Жешув она поехала довольно скоро, до улаживания всех формальностей с переходом на другое место работы. Она надеялась, что встреча с известным мастером может существенно и резко изменить ее судьбу.
Кшивка встретил ее приветливо.
— Очень, очень рад, что вы так быстро собрались. Слышал, слышал вас, нахожу вас весьма способной, но надо работать. Только постоянный труд способен принести успех.
Выслушав историю Анны о неудачном экзамене в Варшаве, он весело подмигнул ей:
— Не огорчайтесь, все уладится! Главное — талант, помноженный на труд. Тогда не то что комиссии — крепости рухнут!
Однако гастроли ансамбля Юлиана Кшивки не многим отличались от выступлений артистов Вроцлавской эстрады. Правда, автобус поновее. Но маршруты примерно те же — сельские клубы, дома офицеров, небольшие помещения в провинциальных городках.
Аня пела негритянские песни по-английски, ничуть не копируя манеру исполнения джазовых звезд Дорис Дай и Эллы Фицджералд. Пела по-своему — мягко, прозрачно, без хрипа. Кшивка отнесся к ее манере осторожно: он опасался, что зрители не примут такое пение. И действительно! Анна уходила со сцены под жидкие аплодисменты. Но спустя несколько концертов, как говорится, «распелась» и теперь часто бисировала. На репетиции художественный руководитель постоянно хвалил ее, ставил в пример другим артистам.
— Берите пример с новенькой, — повторял он, — талантлива необыкновенно, голос удивительный, а какая работоспособность!
Анне нравилось, оставшись одной в номере провинциальной гостиницы, негромко напевать знакомые мелодии, отыскивая новые, неожиданные повороты. Однажды, когда Анна после обеда по привычке раскладывала ноты на тумбочке, в дверь постучали. На пороге стояла молодая женщина, на вид ровесница Ани, с большими живыми глазами, носом с горбинкой и длинными вьющимися волосами.
Продолжение книги.
Желанный день настал! Заботливые руки Збышека приподняли крышку, и на клавиши легли длинные худые пальцы Аниных рук. Она начала подбирать мелодию «Эвридик», виновато улыбаясь, если сбивалась и фальшивила. Потом заиграла более уверенно. Потом молча просидела у пианино несколько часов, как сидят с дорогим и близким человеком после долгой мучительной разлуки. Потрясение от встречи с музыкой оказалось слишком велико. Она пролежала потом несколько месяцев, не в силах шевельнуться. А потом снова пошла...
И хотя по настояниям врачей зАнятия музыкой должны были продолжаться недолго, Анна старалась продлить удовольствие и вырвать у тщательно оберегавшей ее покой матери хотя бы лишнюю минуту.
Однажды она положила на пюпитр стихи Леонида Телиги и начала тихонько, одним пальцем подбирать к ним мелодию. «Ну вот, — с юмором отметила она про себя. — Сколько талантов открыла автомобильная катастрофа! Мало того, что стала писателем. Теперь я еще и композитор!»
Давняя знакомая мамы — Алиция Новак, преподавательница литературы в школе, прислала Анне несколько своих стихотворений, объединенных названием «Человеческая судьба». Стихи были неровные, вряд ли их кто-нибудь напечатал бы, но как тексты песен они показались Анне приемлемыми. Они были лиричны, музыкальны. В них была заключена внутренняя мелодика, столь ценная для песенных текстов. А кроме того, они совпадали с нынешним настроением Анны. Долгие месяцы, а теперь уже и годы сковАнная, изувеченная болезнью, она особенно высоко ценила мгновения будничной жизни. «Улыбнись, — говорилось в одном стихотворении, — улыбнись каждому мгновению, ведь жизнь прекрасна, и радуйся ей, радуйся счастью жизни».
Сначала Анна решила показать эти стихи знакомым композиторам, даже позвонила Катажине Гертнер, но той не оказалось дома. Анна попросила мужа Гертнер, чтобы, как только Катажина вернется, она обязательно позвонила ей. Но тот или забыл передать ее просьбу, или Катажина просто не смогла позвонить, во всяком случае, Анна звонка так и не дождалась, а обращаться вторично ей не хотелось.
Между тем стихи Алиции Новак рождали в ее душе музыку. Она уже не могла избавиться от мотива, словно «прилепившегося» к ней. На него удачно ложился текст «Человеческой судьбы».
Продолжение книги.
Книга А. Жигарёва «Анна Герман» Аня приходила в его маленькую каморку, сплошь заваленную каким-то хламом, пыльными абажурами, широкополыми шляпами довоенной моды, погнутым барабаном. Посреди, как островок, возвышалось старое расстроенное пианино, всегда открытое. Пепельница умещалась тут же и была сплошь заполнена грудой окурков. Пан Юрек работал в ресторанном оркестре, а «самая работа», как нередко повторял он, «начинается после двенадцати». Он отпивал глоток кофе, присаживался к пианино, томно закрывал глаза, касался клавиш и легонько наигрывал сентиментальные мелодии.
— Хочешь, я тебе спою? — обращался он к Ане. И, не дожидаясь ответа, зажмурив глаза, негромко напевал ресторанные шлягеры. — Для того чтобы петь, — внезапно прерывал он себя, — надо обладать добрым сердцем, хорошим слухом да еще любить свое дело. И обязательно, непременно верить в то, о чем ты поешь. А вот наша певица Люцина так не считает. У нее ни голоса нет, ни сердца. Ни души, ни ума. А она поет... Вот безобразие, да?!
Слушая пана Юрека и глядя на его лицо, на котором ежесекундно появлялись самые разнообразные гримасы, Аня хохотала и хлопала в ладоши. Трудно было догадаться, когда он шутит, а когда говорит серьезно.
— Ты любишь музыку? — выпытывал он у девочки. — Впрочем, что я говорю! Разве можно ее не любить? — Пан Юрек допивал кофе и продолжал рассуждать: — Я бы мог стать вторым Падеревским [Игнацы Падеревский (1860 — 1941) — знаменитый польский пианист и композитор.], если бы не война, мог бы учиться в консерватории, играть Баха, Шопена, Моцарта... А теперь время упущено, Музыке надо учиться с детства, с трех лет... Он неожиданно преображался, глаза его расширялись, он бросался к пианино, и комната наполнялась бурными, страстными аккордами. Книга А. Жигарёва «Анна Герман»
Любила ли Аня музыку?! Шестилетнюю, мама взяла ее на концерт известного пианиста, приехавшего на гастроли в Ургенч. В отличие от других малышей, которые после первых минут ошеломленного осваивания теребили родителей, начинали болтать, зевать, а немного погодя и хныкать, Аня весь концерт просидела как завороженная. Она не отрываясь смотрела на пианиста, сильные руки которого неистово ударяли по клавишам, наполняя пространство зала то щемящими сердце жалобными мелодиями, то светлыми нежными переливами, то радостными торжественными аккордами.
Начало.
Книга Александра Жигарева... Анну Герман часто спрашивали: «Откуда вы так хорошо знаете русский язык? Вы говорите почти без акцента, а поете даже более «по-русски», чем иные из наших соотечественников». Обычно она отшучивалась. Но иногда глаза ее становились мечтательно-грустными, и она отвечала более конкретно: «А как же может быть иначе? Я родилась в Советском Союзе, там прошло мое детство. Мой родной язык — русский».
Каким образом далекие предки Анны Герман, переселенцы из Голландии, в середине XVII очутились в России? Отправились ли они на восток в поисках счастья или были вынуждены оставить родные места по каким-либо другим причинам? Прапрадед Анны по отцовской линии, лет сорок проживший на хуторе, на юге Украины, отправился в предальний путь, в Среднюю Азию, где и поселился навсегда. Там, в маленьком городке Ургенче, познакомились, а спустя несколько месяцев поженились бухгалтер мукомольного завода Евгений Герман и учительница начальной школы Ирма Сименс.
Шел 1935 год. Кем станет их ребенок, как сложится его судьба, будет ли он здоров и счастлив? Об этом часто шептались по ночам готовящиеся стать родителями молодожены. Их первенец — девочка — не доставляла родителям особых хлопот. Анна росла спокойным ребенком, плакала редко, первое свое «ма» произнесла в восемь месяцев, а через три недели сделала самостоятельный шажок. Спустя год в семье появился и второй ребенок — Игорь, болезненный и капризный. «Ну что ты опять хнычешь? — корила малыша измученная мать. — Брал бы пример с сестренки! Она девочка, а видишь, какая умница — тихая, послушная».
Отца Аня почти не помнила: ей было два с половиной года, когда он исчез из ее жизни навсегда. Евгения Германа арестовали по ложному доносу в 1938 году. Все попытки доказать его невиновность в то время оказались безуспешными. В 1956 году справедливость восторжествовала: он был полностью реабилитирован и с него были сняты все обвинения. Беда никогда не приходит одна. Тяжело заболел Игорь. Врачи беспомощно разводили руками... У одинокой детской могилки на городском кладбище в Ургенче стояли, прижавшись друг к другу, три скорбные фигурки — мать, бабушка и мало что понимающая в лавине обрушившихся на семью несчастий трехлетняя девочка.
Неизвестная Анна Герман-9... Кажется, Чернышевский сказал, что прекрасной может быть только правда. Анна Герман не преподносила нам надуманных чувств. Её голос и она сама были самой чистой и высокой художественной и человеческой правдой, и потому её творчество прекрасно.
