КНИГА АЛЕКСАНДРА ЖИГАРЕВА «АННА ГЕРМАН»

Текст статьи

Продолжение книги.
Желанный день настал! Заботливые руки Збышека приподняли крышку, и на клавиши легли длинные худые пальцы Аниных рук. Она начала подбирать мелодию «Эвридик», виновато улыбаясь, если сбивалась и фальшивила. Потом заиграла более уверенно. Потом молча просидела у пианино несколько часов, как сидят с дорогим и близким человеком после долгой мучительной разлуки. Потрясение от встречи с музыкой оказалось слишком велико. Она пролежала потом несколько месяцев, не в силах шевельнуться. А потом снова пошла...
И хотя по настояниям врачей зАнятия музыкой должны были продолжаться недолго, Анна старалась продлить удовольствие и вырвать у тщательно оберегавшей ее покой матери хотя бы лишнюю минуту.
Однажды она положила на пюпитр стихи Леонида Телиги и начала тихонько, одним пальцем подбирать к ним мелодию. «Ну вот, — с юмором отметила она про себя. — Сколько талантов открыла автомобильная катастрофа! Мало того, что стала писателем. Теперь я еще и композитор!»
Давняя знакомая мамы — Алиция Новак, преподавательница литературы в школе, прислала Анне несколько своих стихотворений, объединенных названием «Человеческая судьба». Стихи были неровные, вряд ли их кто-нибудь напечатал бы, но как тексты песен они показались Анне приемлемыми. Они были лиричны, музыкальны. В них была заключена внутренняя мелодика, столь ценная для песенных текстов. А кроме того, они совпадали с нынешним настроением Анны. Долгие месяцы, а теперь уже и годы сковАнная, изувеченная болезнью, она особенно высоко ценила мгновения будничной жизни. «Улыбнись, — говорилось в одном стихотворении, — улыбнись каждому мгновению, ведь жизнь прекрасна, и радуйся ей, радуйся счастью жизни».
Сначала Анна решила показать эти стихи знакомым композиторам, даже позвонила Катажине Гертнер, но той не оказалось дома. Анна попросила мужа Гертнер, чтобы, как только Катажина вернется, она обязательно позвонила ей. Но тот или забыл передать ее просьбу, или Катажина просто не смогла позвонить, во всяком случае, Анна звонка так и не дождалась, а обращаться вторично ей не хотелось.
Между тем стихи Алиции Новак рождали в ее душе музыку. Она уже не могла избавиться от мотива, словно «прилепившегося» к ней. На него удачно ложился текст «Человеческой судьбы».

Через несколько недель Анна написала мелодии и к другим текстам, присланным ей Алицией. «Что это — просто увлечение? — смятенно думала Анна. — Или действительно во мне родился композитор да вдобавок еще и писатель?! И то и другое я ведь буду делать одинаково плохо. А добрые друзья из сострадания ко мне, отпевшей свое, будут стараться «пробивать» это дилетантское «творчество», над которым бы просто посмеялись, будь я здорова...»
Пожалуй, не было критика беспощаднее ее самой, будь то книга, работа над которой приближалась к концу, или песни, над которыми она только начинала работать. Она спела их маме и Збышеку и услышала от них восторженные слова (иного, впрочем, она и не ожидала). Мать растроганно гладила ее по голове, Збышек нежно целовал руки... Тут все было ясно: родные, любящие люди...
А в искусстве «родственников» не бывает. Там судят по суровым профессиональным законам. И, если не считать всевозможных художественных советов, жюри и комиссий, сама жизнь властно и беспощадно сортирует, отбрасывая дилетантски беспомощное и оставляя значительное и талантливое...
Через несколько месяцев Анна отдала Яцеку рукопись книги, которую она назвала «Вернись в Сорренто», взяв с него обещание, что он честно, без дипломатических прикрас, передаст ей отзывы редакторов и рецензента издательства «Искры». Яцек сдержал слово и скоро явился к Анне. В его глазах прыгали веселые бесенята.
— Поздравляю! Я и не сомневался в успехе. Конечно (да ты и сама знаешь), с точки зрения литературы это... В общем, не в этом дело. Но как исповедь певицы — не профессионального литератора — прекрасно! Литературному редактору тут делать нечего. Ты уж меня прости за прямоту, — Яцек невольно засмеялся, — как выяснилось, ты просто талантливый человек. И потому, за что бы ты ни взялась, все получается талантливо!
Анна просто воспрянула духом. Раньше она не решалась показывать свои опусы профессионалам. А теперь, ободренная, успокоившаяся, решила в ближайшее время обязательно пригласить к себе домой музыкантов и поэтов и показать песни на стихи Алиции Новак. Она уже позвонила некоторым своим знаменитым знакомым. Но в последний момент все пришлось отложить. Ночью начались сильные боли в позвоночнике, голову снова стянул железный обруч, и она провела несколько мучительных дней в постели.
Друзья собрались у нее спустя три месяца.
Почти три года Анна не выходила на улицу. В лице не осталось ни кровинки, огромные глаза, наполненные страданием, в этот вечер светились радостью. Правда, она тяжело опиралась на палку. Но в ее облике ничто не вызывало чувства жалости и сострадания. Через полчаса гости и думать забыли, что пришли к тяжело больному человеку, с которым судьба обошлась так жестоко. На пианино Анна играла неважно (уроки музыки ей довелось урывками брать лишь в детстве), поэтому аккомпанировал ей ее старый товарищ, знакомый по Вроцлавской эстраде, который жил теперь в Варшаве.
Анна пела! Ее истосковавшаяся по музыке душа, казалось, в этот вечер брала реванш за упущенное. Она пела свободно, легко, словно снова обрела крылья, словно не было всех этих страшных лет, наполненных болью, операциями, запахами лекарств, душевным смятением. Она мечтала услышать резкие критические слова, строгий профессиональный разбор. Но гости не скупились на похвалу, говорили о том, что подлинный талант и настоящее мастерство нельзя сломать, а душу и сердце — разбить, что музыка ее песен нежна и сердечна, хорошо передает настроение, их необходимо как можно скорее записать, их ожидает несомненный успех...
Настала осень. Но, в отличие от прошлогодней, она уже не казалась Анне такой унылой и горькой. Ей разрешили выходить на улицу, и она с палкой в руке в сопровождении мамы или Збышека ковыляла около дома, иногда нагибалась, чтобы поднять красивые желтые листья. Потом садилась на скамейку и долго наблюдала, как школьники после уроков весело гоняют футбольный мяч...
Дела с записями песен хоть и несколько затянулись, но шли довольно успешно. Художественный совет принял их единогласно, оркестровки были закончены в срок. Теперь ждали оркестр Варшавского радио, с которым должны были быть записаны фонограммы. Обрадовала и Качалина: она прислала из Москвы клавиры нескольких песен советских композиторов, просила побыстрее сообщить о них мнение, сообщить желаемую тональность и даже возможность приезда в СССР для записи пластинки.
Ох уж эта Анюта! Трудно было предположить, что в зрелом возрасте можно найти себе такого верного и бескорыстного друга. Друзей обычно находят в детстве, потом, бывает, теряют. А уж когда тебе за тридцать да ты еще живешь в другой стране... Друг, незримое присутствие которого помогает жить, нет, точнее, помогает выжить, — этому же нет цены! Как они там, Анна и ее мама, Людмила Ивановна, — такие добрые, сердечные, интеллигентные люди, такие естественные и открытые? Вряд ли в их доме что-нибудь изменилось. В таких семьях все постоянно: и мебель, и книги, и привязанности, и друзья. Неужели ей снова удастся побывать в гостеприимной квартире на улице Герцена, отведать приготовленную Людмилой Ивановной «фирменную» селедочку и пирожки с капустой?
Анна долго изучала клавиры, присланные Качалиной, восхищаясь ее высочайшим профессионализмом, схожестью, вернее, совпадением их вкусов.
Надежда — мой компас земной,
А удача — награда за смелость,
А песни довольно одной,
Чтоб только о доме в ней пелось...
«НАДЕЖДА»! Как это слово удивительно соответствует ее собственному состоянию души, ее мировосприятию! НАДЕЖДА — она была ее спутником все ' это время. Время, практически вычеркнутое из ее жизни — и чисто человеческой, бытовой, и творческой. Время, отнявшее столько здоровья и сил. Давшее толчок к рождению новых сил, неизвестно как появившихся в ее искалеченном организме. НАДЕЖДА — несмотря ни на что! Несмотря на приговор врачей. Несмотря на нечеловеческие страдания и потерю уже завоеванного...
Теперь она ехала в студию, где ее ждал оркестр. чтобы приступить к записи. Музыканты встретили ее аплодисментами, и она радостно поздоровалась, будто рассталась с ними только вчера. Звукорежиссер предложил записать отдельно оркестровую фонограмму, а потом отдельно наложить голос. Анна запротестовала: ее принцип — записывать вместе с оркестром, чтобы чувствовать его дыхание, видеть дирижера, слышать каждый инструмент. Она работала над записью несколько часов легко, вдохновенно и радостно. Музыканты невольно забыли, что рядом с ними находится человек, практически «собранный заново», спрятавший в своем теле множество инородных предметов, — настолько они были увлечены... Записи продолжались всю неделю. В комнате звукорежиссера, отделенной от студии стеклянной стеной, собирались почти все находившиеся на студии: композиторы, певцы, оркестранты, уборщицы, курьеры... И после каждой песни они неистово аплодировали.
Анне было очень сложно передвигаться без палки, но она заставляла себя это делать, потому что хотела, чтобы все, кому с ней предстоит работать, прежде всего видели в ней полноценного человека, физически равного себе, без всяких комплексов, не вызывающего ни жалости, ни повышенного интереса. На сочувственные расспросы о здоровье она отвечала, как правило, с юмором, но почти тотчас же меняла тему разговора.
...Ей позвонили с телевидения и предложили снять ее концерт. Анна поблагодарила за предложение, сказала, что пока это несколько преждевременно, но она надеется, что скоро можно будет серьезно поговорить и о телевидении. «Ох, пани Анна! — проворчал редактор телевидения. — Лучше с этим не тянуть, сейчас рано, а потом может стать поздно. Неактуально, понимаете?» — И она услышала в трубке короткие гудки...
Накануне Нового года позвонили из канцелярии министра и сказали, что наконец-то решен вопрос о ее жилплощади. Ей предоставляется небольшая двухкомнатная квартира на окраине Варшавы, зато поближе к природе, к чистому воздуху, вдали от гари и копоти центральных улиц...
Когда она приехала в свою новую квартиру, там уже стояла мебель Збышека — письменный стол, четыре стула, диван и только что купленная новая тахта. Не все умеют по-настоящему радоваться жизни. Кое-кто брюзжит и жалуется, даже когда есть все основания быть довольным. Анна умела радоваться жизни и ценить все ее блага. Наконец-то она хозяйка собственной отдельной квартиры! Без соседей — хороших или плохих, — с ванной, которой можно пользоваться в любое время суток, с кухней, где можно не только готовить, но и обедать... Словом, отдельную квартиру может оценить лишь тот, кто всю жизнь скитался по углам, порой и вполне комфортабельным, но — чужим.
Они уже давно жили в долг. Деньги, которые Анна заработала и в Польше, и в Италии, и в Советском Союзе, были истрачены. Небольшую помощь оказывало Министерство культуры. Маминых денег и зарплаты Збышека не хватало для дорогостоящих лекарств, для ухода, который необходим больному человеку. Уже три года Анна ничего себе не покупала, Платья, которые теперь висели в ее шкафу, вышли из моды... А для того чтобы снова выйти на сцену, нужны туалеты. Она стеснялась сказать маме и Збышеку об этом, а те не догадывались. Тогда Анна решила перекроить старые вещи (благо мама привезла из Вроцлава швейную машинку) и теперь часами просиживала за машинкой, осваивая еще одну профессию — портнихи.
Она уговорила маму поехать в горы отдохнуть. За эти годы Ирма заметно состарилась, и дочь чувствовала угрызения совести, что мать так измотана... Они остались со Збышеком вдвоем. И вот однажды, когда он утром уехал на работу, она самостоятельно спустилась вниз и направилась в ближайший продуктовый магазин за покупками. С непривычки закружилась голова. А поддержать ее было некому. Анна испугалась, что вот-вот упадет и сломает себе руку, ногу или снова позвоночник. Она с ужасом ухватилась за скамейку и так простояла почти час, пока ей удалось сконцентрировать всю волю и убедить себя, что теперь она вполне здоровый человек. Убеждение подействовало. Она начала готовить, мыть, стирать, убирать. И убедилась, что ведение домашнего хозяйства — не только огромный труд, но и искусство, которого еще никто по достоинству не оценил.
Теперь, когда запись пластинки была закончена, она с нетерпением стала ждать ее выхода. Шло время, сотрудники студии грамзаписи оправдывались: «Вы же сами понимаете, мы не виноваты! Производство — вещь долгая, студия сама заинтересована в скорейшем выпуске пластинки».
Вышла в свет ее книга и, к изумлению Анны, разошлась в течение нескольких дней. Значит, успех? Но какого рода? Жажда сенсации? Скрытый интерес к «кухне» эстрады, к закулисной жизни звезд? А может быть, проще? Книжка дошла до адресата — до всех тех, кто писал ей свои теплые ободряющие письма? Листая книгу, Анна внимательно перечитывала страницу за страницей и с радостью обнаруживала, что их почти не коснулась придирчивая правка. Будет ли у этой книги продолжение? Точнее, будет ли продолжена ее певческая биография? На этот вопрос Анна должна была ответить сама. Должны были дать ответ ее мужество, сила воли, жажда творчества.
Оставаясь одна, Анна была уже не в силах контролировать себя: движения ее становились неуклюжими, она напоминала себе сломленную страданиями, с трудом передвигающуюся старуху. Но на людях, даже в присутствии матери и Збышека, она выпрямлялась, делалась стройной и сильной, похожей на ту Анну, которую все знали до катастрофы. Музыканты, присутствовавшие при записи пластинки, рассказывали знакомым, что Анна выглядит превосходно, что она в хорошей форме и, по всей вероятности, скоро снова вернется на сцену. Но это «скоро» все тянулось и тянулось...
Вот уже вышла пластинка «Человеческая судьба», и Анна затаив дыхание слушает ее на проигрывателе. Потом она ставит старую пластинку с «Танцующими Эвридиками», сравнивает записи. Может быть, ее чуткое музыкальное ухо уловит печать болезненности, ведь все пережитое не могло не отразиться на голосе... Но как ни вслушивалась Анна, как строго ни судила себя, разницы в звучании не замечала. Разве что сама себе она казалась старше, может быть, мудрее...
Збышек рассказывал ей, что пластинка, как и книга, расходится с феноменальной быстротой, ее якобы уже продают из-под полы и спекулянты запрашивают бешеную цену.
Месяца через четыре она получила письмо со штампом студии грамзаписи: «Тираж пластинки «Человеческая судьба» побил все рекорды. Пластинка будет объявлена «золотой». Далее следовали официальные поздравления.
Успех пластинки придал ей бодрости и надежды. Теперь она была уверена, что вернется на сцену! Ночью долго не могла заснуть: ей чудился слепящий свет рампы и устремленные на сцену взгляды. В них — удивление, настороженное ожидание...
Близился новый, 1970 год. Анна уже ходила по квартире без палки. Правда, она еще нетвердо держалась на ногах, и Збышек расставил по ее «маршруту» стулья, протянул канат, чтобы в случае чего ей было за что ухватиться.
Анна приняла предложение редактора телевидения и согласилась сниматься в телевизионной программе, Судя по всему, редактор, которому была поручена передача об Анне Герман, не слышал пластинки «Человеческая судьба» — плод выстраданной жажды творить. «Может, это и к лучшему? — подумала про себя Анна. — В таком случае интересно, что он предложит».
Редактор говорил Анне как будто бы дельные вещи:
— Конечно, телезрители соскучились по вас. Многие песни, которые вы пели, любимы и до сих пор. Но вы взрослый, разумный человек и прекрасно понимаете, что время не стоит на месте. Многое изменилось. То, что делалось на эстраде вчера, — сегодня устарело. Попробуйте «схватить» сегодняшнюю манеру. Посмотрите, как работают Родович и Сосницкая.
— Мне очень нравится, что и как они делают, — призналась Анна, — но я бы не была собой, если бы взялась кого-то копировать. Как я понимаю, вы заинтересованы в успехе передачи? Давайте сделаем ее «хитро». Вот как: я пою несколько песен, совсем новых. А потом... Потом я попрошу ответа у зрителей: какая Анна Герман им больше нравится — та, «прежняя», что была три года назад? Или им нужна другая — «новая» Анна?.. А вообще-то я думаю, честно говоря, что меня пора вышвырнуть на свалку!
— Ну, зачем же на свалку? — запротестовал редактор. — Вы отлично сможете петь еще много-много лет. До пенсии. Будете рассказывать с эстрады о катастрофе, о своих страданиях. Публика это любит...
Анна каменно молчала, но редактору, заметившему ее пронзительный взгляд, пришлось отвести глаза. Шутка была из разряда самых неудачных.
— Ну что ж, к делу, — после паузы предложил он. — Идемте слушать фонограммы.
...Когда телепередача была окончательно смонтирована, устроили просмотр. Собственно говоря, на этом просмотре были только сама Анна, редактор, режиссер и его ассистент. Анна старалась быть самым придирчивым зрителем. Она внимательно смотрела на экран и думала о том, что ее авторский замысел во многом удался: прежде всего не вызывать жалости. Будто она рассталась со своими поклонниками вчера и вернулась сегодня, как всегда, легкая и изящная.
Особенно ей пришлась по сердцу новогодняя песенка о Снегурочке и Миколае. Она ехала в карете в костюме Снегурочки, ее сопровождали артисты балета. Потом Анна легко выпархивала из кареты и присоединялась к танцующим. И эта хорошо снятая сцена создавала атмосферу праздника и искреннего веселья. Она спела также песню Доменико Скарлатти — итальянского композитора XVII века, современную итальянскую песню, «Русскую раздольную», которую показал ей один молодой композитор в Ленинграде, свою «Человеческую судьбу». А затем, как и было задумано, обратилась к зрителям за советом: «Оставаться ли мне такой, какая я есть, какой была? Или постараться стать более современной?» Концерт показывали в хорошее время, накануне появилась реклама во многих газетах, дикторы телевидения за день до показа концерта несколько раз сообщали о предстоящей премьере. Успех превзошел все ожидания! Сразу же начались звонки на телестудию. Зрители умоляли поскорее повторить передачу. Такой огромной почты музыкальная редакция телевидения не собирала никогда!
Из письма Качалиной Анна узнала, что концерт показали и по Советскому телевидению — и тоже с большим успехом. В Госконцерт приходят многочисленные заявки от филармоний с просьбой пригласить Анну Герман с сольным концертом в Советский Союз. С сольным концертом!.. Об этом можно было только мечтать, даже когда Анна была здорова. А теперь, когда травмы только начали заживать, справится ли она с такой огромной нагрузкой? Ведь первые ее попытки в Польше не предвещали ничего хорошего.
Несколько дней спустя после телевизионного показа она согласилась выступить в сборной программе без предварительной рекламы и афиш: просто попробовать себя. Она приехала в сопровождении Збышека и аккомпаниатора задолго до начала концерта. И сразу же почувствовала себя на вершине счастья. Знакомый запах кулис кружил голову, пред-концертная суета, по которой она так истосковалась... Среди участников концерта почти не было знакомых, в основном это были молодые артисты из начинающих. Они вежливо раскланивались с Анной, не скрывая своего восхищения. В ее руках появились весенние незабудки. Анна рискнула выступить под конец концерта, надела длинное, сшитое ею самою черное вечернее платье. И уже перед самым выходом... вдруг неожидАнная, резкая боль в спине, темнота в глазах. Она судорожно вцепилась в плечо Збышека, чтобы не упасть. Через несколько минут приступ прошел, но выйти на сцену она так и не решилась. Ночью Анна долго плакала. Она так ждала этого часа, так мечтала о непосредственном, живом общении со зрителями! И вот...
— Ты просто переволновалась, — успокаивал ее Збышек. — В следующий раз все будет хорошо!
Но и в следующий раз опять перед самым выступлением закружилась голова, ноги стали ватными. Врачи советовали не спешить, объясняли происшедшее естественной реакцией организма на большое эмоциональное потрясение, связанное с возвращением на сцену.
Через две недели все повторилось. Но она уже приняла решение — не уступать, ведь отступление, как говорил полководец, «смерти подобно»! Надо пересилить себя любой ценой... Она вышла на сцену под овации зрителей и улыбнулась им радостной, счастливой улыбкой, чувствуя, как земля уходит из-под ног...
«Надо сосредоточиться, смотреть в одну точку», — уговаривала она себя. Совсем близко раздался щелчок, и она увидела наведенный на нее из первого ряда объектив фотоаппарата. Она и раньше не любила, когда ее фотографировали во время концертов. Теперь же объектив гипнотизировал ее, мешал собраться.
— Пожалуйста, не снимайте меня сейчас, — громко обратилась она к фоторепортеру. — Лучше приходите ко мне после концерта. Я вам с удовольствием буду позировать.
В зале одобрительно засмеялись. И это сняло напряжение. Она приготовила три песни из тех, которые исполнялись по телевидению. Публика словно обезумела от восторга. «Человеческую судьбу» она должна была спеть на бис три раза... За кулисами она сразу попала в объятия Збышека, он целовал ее, осторожно сжимая в объятиях. Ей даже показалось, что в его глазах блеснули слезы. Ей хлопали артисты, собравшиеся за кулисами, — те, которые уже выступили, и те, которым еще предстояло выступать. У служебного входа волновалась толпа поклонников. При появлении Анны все хором запели здравицу «Сто лят!» У поляков это высшая форма уважения, благодарности и восхищения.
На следующий день ей позвонили из Министерства культуры:
— Были бы вам признательны, если бы вы нашли время посетить министерство. У нас к вам ряд интересных предложений. Машина будет у вас через два часа.
Предложения действительно оказались интересными. Анна слушала с широко раскрытыми глазами. Во-первых, ей предлагали сольный концерт, да еще где!.. В варшавском Большом оперном театре!
— Поверьте, — убеждали ее, — это не наша инициатива. Это инициатива музыкальной общественности, в том числе ведущих артистов театра. Они считают, что ваши вокальные данные значительно перешагнули рамки чистой эстрады и приблизились к оперному вокалу. Во-вторых, Центральный ансамбль Войска Польского предлагает вам программу польских и советских военных песен, посвященных братству по оружию. Желательно получить ответ в течение недели.
Кроме того, итальянцы хотят продлить контракт с фирмой «Дискографика Итальяна». При этом — в случае возобновления контракта — они намереваются выплатить вам значительную сумму денег в виде компенсации за потери, понесенные по их вине.
И последнее. Госконцерт СССР приглашает вас на двухмесячные гастроли в Советский Союз в любое удобное для вас время, — сотрудник министерства на минуту остановился. — Может быть, мы сейчас обсудим хотя бы некоторые из этих предложений?
— Давайте попробуем, — согласилась Анна. — Концерт в Большом театре, мне кажется, я просто не выдержу. Еще не совсем здорова, не совсем в форме. А такой концерт потребует особого репертуара, и работа над ним может продолжаться очень долго. Что касается предложения военных, то оно для меня приемлемо. О возобновлении контракта с итальянцами не может быть и речи! В Италию я больше никогда не поеду, и думаю — вы меня поймете. Зато в Советский Союз — с удовольствием, как только завершу работу над программой. И у меня к вам просьба. Раньше я участвовала только в сборных концертах, а на фестивалях пела с оркестрами Рахоня и Дебиха. Поездки за рубеж, тем более с сольными концертами, возможны только в том случае, если у меня будет постоянный состав.
— Ну, это пустяки! — Он снисходительно улыбнулся. — Можете быть уверены — вам будут аккомпанировать лучшие музыканты Польши.
Однако дальнейшие события стали разворачиваться не совсем так, как предполагала Анна. У нее побывала целая делегация известных польских оперных певцов: Анджей Хиольский, Богдан Папроцкий, Бернард Ладыш. Они настаивали на ее концерте в Большом театре. И в конце концов она согласилась. Быстро дали о себе знать и военные. Инспектор оркестра приехал к ней через день, и они довольно быстро утрясли репертуар. А вот с собственным оркестром, в котором она нуждалась сейчас больше всего, дело явно затягивалось. Она писала заявления, приложения, составляла справки, объяснения. Ей обещали, что дело будет решено буквально через несколько дней. Но проходили и дни, и недели, а оркестра у Анны Герман не появлялось...
Репетиции с оркестром варшавского Большого театра дарили Анне счастливые, неповторимые мгновения. Для концерта она выбрала ряд оперных арий Скарлатти, несколько песен Монюшко, четыре современные польские песни, в том числе и свою новую «Быть может» на стихи Станислава Рышарда Добровольского о дорогой и близкой сердцу каждого поляка Висле и песке Мазовша, несколько итальянских песен, советскую «Соловьи» Соловьева-Седого и одну — из репертуара Эдит Пиаф. Она впервые работала с этими замечательными, тонко чувствующими все нюансы исполнения музыкантами; создавалось впечатление, будто они не аккомпанировали, а пели вместе с ней. Анна не чувствовала усталости. Никаких признаков недавней болезни! По сцене она передвигалась легко и непринужденно. Трудно было поверить, что всего год назад она с трудом отрывала голову от подушки. Правда, иногда ею вдруг овладевала печаль: ах, почему она не училась в консерватории, тогда в ее музыкальном образовании не было бы стольких пробелов.
Позже один варшавский журналист назовет эти концерты «двухнедельным праздником искусств», и в этих словах не будет преувеличения. Атмосфера праздника сопровождала все ее концерты. Это не были праздники бездумного веселья. Это было торжество музыки, искусства, человеческого мужества. Тем более высокого, что почти никто из собравшихся не видел на сцене искалеченного человека. Видели певицу, актрису огромного темперамента и мастерства, наделенную редким голосом и дарованием...
После концертов Анна возвращалась домой, ужинала, ложилась и сразу засыпала. Просыпалась поздно, с сильной головной болью, принимала лекарства и через час уже сидела у пианино, разучивая песни.
После выступлений в Большом театре начались репетиции с оркестром Войска Польского — продолжительные и трудные. Раньше Анна военных песен не пела. Она старалась отойти от маршевого исполнения и найти свою форму — лирическую и в то же время мужественную. Советские песни давались ей легче. Многие знала с детских лет, хорошо помнила их исполнение. Старалась не отходить от первоисточников, а сохранить их широко известный вариант, их прежнее очарование, «Соловьи, соловьи! Не тревожьте солдат, пусть солдаты немного поспят»... Она пела эту песню и по-русски и по-польски. И всякий раз испытывала необъяснимое волнение.
С оркестром Войска Польского Анна отправилась в свои первые после болезни гастроли — счастливая, веселая, опекаемая со всех сторон военным начальством, заботливыми инспекторами и администраторами. Но ей хотелось быть в равном положении со всеми, чтобы никто не помнил, а если помнил, то хотя бы делал вид, что не помнит о ее болезни. Выступления проходили в переполненных залах, ее засыпали цветами, требовали, чтобы она пела еще и еще. И она не находила сил отказать.
Теперь Анна была вполне готова к тому, чтобы приступить к работе над собственной сольной программой. Несколько раз звонила в министерство, интересовалась, как обстоит дело с ее ансамблем. Но там всякий раз ссылались на какие-то постоянно возникавшие финансово-организационные сложности, обещали все в скором времени уладить. И не улаживали. В конце концов Анне ответили, что все решится осенью. А пока ей самой надо найти музыкантов, договориться о возможности поехать с ней летом на два месяца в СССР и по крайней мере через месяц-полтора показать комиссии Министерства культуры свою программу. Когда Анна узнала о таком неожиданном повороте, у нее буквально опустились руки. Легко сказать — найти самой музыкантов, когда почти у всех время расписано надолго вперед! Шла вторая половина октября 1971 года. До поездки оставалось не так уж много времени. Анна записалась на прием к одному из сотрудников министерства, который беседовал с ней несколько месяцев назад.
— По-видимому, мне придется отказаться, — с дрожью в голосе начала Анна. — Я сама так мечтала об этой поездке, я получила и продолжаю получать так много писем из СССР. Выступить перед людьми, которые так поддерживали меня, — мой человеческий долг.
— Это все лирика, — хладнокровно парировал собеседник. — Ваша беда в том, что у вас нет своего импресарио. У всех артистов вашего масштаба должен быть импресарио, в обязанности которого входит в том числе и улаживание таких мелочей, как музыканты, оркестровки и т.д. — Он встал из-за стола, прошелся по комнате. — Вы певица, великая певица! Анна покраснела.
— Будь я музыкантом, — задумчиво рассуждал он, — я бы счел за честь аккомпанировать вам. Завтра Станислав Хорошевский, превосходный импресарио, будет к вашим услугам. Он все уладит!
Действительно, Станислав Хорошевский, бывший военный, довольно моложавый, хотя было ему далеко за пятьдесят, оказался проворным и знающим свое дело администратором. Через день он представил Анне музыкантов, способных молодых людей, которые готовы были отправиться вместе с ней на гастроли в СССР. За свои услуги Станислав Хорошевский запросил крупную сумму.
— Конечно, конечно, — со скрытой горечью отозвалась Анна, — но сейчас у меня нет и ломаного гроша. Я четыре года болела и не выступала. Я и так вся в долгах.
— Сделайте милость, не беспокойтесь, — понимающе перебил ее пан Станислав. — Я вполне в курсе дела. Я требую абсолютного послушания, и тогда через полгода вы сможете не только вернуть все долги, но и вообще поправить свои дела. Кстати, почему вы не приняли предложение итальянцев? Твердая валюта и готовность уплатить за лечение...
— После всего, что случилось, — ответила Анна, — я бы не смогла поехать в Италию. Когда мне снится Италия, я просыпаюсь в холодном поту.
— Понимаю, — согласился Станислав, — но это эмоции! А эмоции — худший враг в нашем деле. Если мы станем руководствоваться ими, то будем ложиться спать голодными.
Анна чувствовала, как этот энергичный человек буквально подавляет ее, пытаясь подо все подвести свой материальный «базис». Судя по всему, ему все равно было где работать — в конторе по заготовке сена или в Варшавской эстраде! Важен был бизнес. В конце концов Станислав привез музыкантов. Музыканты должны были работать над аранжировками. Он освобождал ее от всяких бюрократических формальностей, связанных с поездкой за рубеж большого коллектива. И теперь она могла целиком посвятить себя творчеству, А это — счастье! Вспоминалось недавнее. Какой испытывала она подъем, как вся горела, как буквально летала по сцене варшавского Большого! Анна понимала, что здесь ей удается все, что если и существовал для нее раз и навсегда установленный рубеж, который нельзя было «перепрыгнуть», то, пожалуй, тут у нее хватит сил одолеть и эту высоту. Песни, которые она пела, были разно-жанровые — они требовали в одинаковой степени и актерского перевоплощения, и изменения вокального диапазона. И каждая ее песня встречалась шквалом аплодисментов. Может ли быть большее счастье для певицы?
В программу зарубежного турне Анна включила почти все песни из сольного выступления в варшавском Большом театре, несколько старых песен. «Эвридики» решила не исполнять: один раз попробовала на репетиции, и ей показалось — что-то не то... Ее главная песня, с которой связана вся ее творческая судьба, на сей раз не получилась. Она начала разучивать «Надежду» Александры Пахмутовой и Николая Добронравова. Песня показалась очень интересной, необычной, свежей — и вместе с тем теплой, на редкость задушевной.
Незадолго до сдачи программы комиссии Анна всерьез задумалась: а хватит ли у нее духу выдержать целый концерт? Да не один, а семьдесят концертов, планируемых на два месяца гастролей.
Комиссия приняла программу прекрасно. Обошлось почти без замечаний, да и те были по пустякам. Но сама Анна, хотя и была удовлетворена результатом прослушивания, чувствовала себя усталой, более того, физически разбитой. Может быть, сказались естественные переживания накануне прослушивания? А может быть, на самом деле она еще далека от своей обычной физической формы и ей сложно выдерживать такие нагрузки? Во всяком случае, прежде чем отправляться в Советский Союз, необходимо «обкатать» программу на родине. Она поговорила с Хорошевским. Тот выслушал ее без особого энтузиазма.
— Поверьте, Станислав, — сказала Анна, — я не меньше нуждаюсь в деньгах, чем вы и музыканты, но есть вещи для меня куда более важные — это выступление перед публикой.
— Она замолчала, потом почти шепотом добавила: — Может быть, только благодаря этому я еще и живу.
— Я все понимаю, — ответил Станислав, — но согласятся ли ребята? Они ведь не привыкли ездить. Тем более что в Варшаве они могут заработать гораздо больше, чем в поездках.
— Очень прошу вас, Станислав, убедите их, что это необходимо, я буду вам так благодарна. И надеюсь, мне представится случай отблагодарить вас по-настоящему. — Что Анна подразумевала под этим «настоящим»? Она и сама не знала, слова как-то сами по себе сорвались с языка. Но они подействовали.
— Ничего конкретно не обещаю, но сделаю все, что от меня зависит, — успокоительно ответил импресарио. Через месяц они отправились в путь.
Шла весна 1972 года. Пять лет она никуда не выезжала из Варшавы и теперь с волнением ждала встреч с городами своей молодости. Она так их и называла — города молодости. Ей уже тридцать шесть лет. Практически все начинается заново. Правда, накоплен большой опыт. Огромное число искренних и верных поклонников. Есть популярность, опыт, голос, мастерство. Хватит ли сил и здоровья, чтобы приумножить то, что достигнуто? И не копировать слепо моду и не идти на поводу у дурного вкуса, который соблазняет популярностью, но, как подсказывает опыт, — сиюминутной, недолговечной.
Жители Вроцлава встретили свою землячку (в газетах ее так и называли — «землячкой») на вокзале. Ей трудно было пробиться среди огромной толпы совершенно незнакомых ей людей, которые с энтузиазмом провозглашали здравицы в ее честь. Казалось, вот-вот первые ряды дрогнут, навалятся и сомнут ее. Но люди как будто чувствовали это, и, несмотря на то, что задние напирали, передние ряды бережно и заботливо охрАняли свою любимицу. Переполненный зал. Гром аплодисментов, бесконечные овации после каждой песни. Счастливое лицо Анны. Концерт, которому, казалось, не будет конца. Теплая вАнна в гостинице, заметно успокаивающая режущие боли во всем теле. Долгий тяжелый сон...
Наутро все повторяется снова. Вроцлавские знакомые обижаются: все приготовлено, ее ждут к праздничному столу. Но она отказывается, ссылаясь на нездоровье. «Ну конечно, — обижаются друзья. — Только что скакала по сцене, как молоденькая, а теперь у нее все болит». Но Анна просила не обижаться: «Поверьте, вот приеду во Вроцлав просто так, не выступать, обязательно приду в гости!»
Надо поехать на могилу бабушки. Она умерла в октябре. У Анны как раз был сильный болевой приступ, и ей тогда не сказали о случившемся несчастье. Потом, когда узнала, несколько дней проплакала: она любила и жалела бабушку. Та прожила долгую и нелегкую жизнь. В преклонном возрасте отправилась с дочерью и внучкой в чужую страну. Мыкалась вместе с ними по углам, терпела все невзгоды. Она учила Анну быть доброй и честной. Не требовать от жизни слишком многого, не зариться на чужое, а радоваться тому, что имеешь. Таким человеком была сама бабушка, такой же стала и Анна.
Из Вроцлава Анна поехала в Ополе, где ей также сопутствовал успех. Из Ополе на автобусе вся бригада (Станислав называл артистов «бригадой») выехала в Зелёну-Гуру, где проходил очередной фестиваль советской песни...
Анна с удовольствием приняла приглашение организаторов фестиваля выступить в Зелёне-Гуре в качестве почетного гостя. Она любила этот фестиваль, его радостную атмосферу, любила общаться с молодыми людьми — участниками художественной самодеятельности, которые состязались за главные призы этого конкурса.
В Польше фестиваль советской песни в Зелёне-Гуре называют самым массовым, и в этих словах нет преувеличения. Десятки тысяч юношей и девушек в течение года на воеводских, городских отборочных прослушиваниях борются за право в июне приехать в Зелёну-Гуру и там показать свое искусство перед большим представительным жюри. Что греха таить, почти каждый из участников в будущем мечтал стать профессиональным артистом, и во многом Зелёна-Гура способствовала отбору талантов. Но Анну подкупало еще и то, с каким подъемом пели польские ребята советские песни. И довоенные — Дунаевского, Хренникова, братьев Покрасс. И песни военных лет — Блантера, Листова, Богословского. И современные — Пахмутовой, БабаджАняна, Фрадкина, Шаинского.
Как-то, еще до болезни, в Варшаве на отборочном прослушивании она спросила рослого конопатого парня лет двадцати трех, где он услышал «Землянку» (это была песня ее детства, и она сразу вспомнила войну, эвакуированных, заполнивших улицы Ургенча). Парень смутился и робко переспросил:
— Может, что-то не так, может, я неправильно пою?
— Нет, правильно, — растроганно улыбнулась Анна. — Просто я слышала эту песню давным-давно и вспомнила свое детство.
— Это любимая песня моего отца, — ответил парень. — Он во время войны был в России, там вступил в нашу армию и знает много русских песен. Вот и меня научил,
— Пожалуйста, передайте от меня сердечный привет вашему отцу, — попросила Анна. — Только не забудьте, передайте обязательно.
Многие ребята, участники фестиваля, слушали передачи Московского радио на польском языке «Моя песня для Зелёны-Гуры» и таким образом составляли свой репертуар. Когда по радио начали звучать советские песни в исполнении Анны — это были произведения Арно БабаджАняна и Вадима Гамалии, — ее буквально засыпали письмами с просьбой прислать ноты. Она терпеливо отвечала своим молодым корреспондентам, сама писала нотные строчки. Но так всем ребятам ответить и не смогла — письма все приходили, а у нее уже был билет на самолет в Милан...
Сидя в третьем ряду партера, Анна с восторгом слушала заключительный концерт лауреатов. Было видно, как волнуются ребята, как пытаются собраться, преодолеть робость. Она позавидовала этим едва оперившимся лауреатам «от четырнадцати до шестнадцати», их юному оптимизму, даже неуверенности. И тому, что у них все впереди...
«Пани Анна! — окружили ее после концерта радостные и счастливые лауреаты. — Мы за вас так переживали, мы вам писали. Вы наши письма читали? Как вы себя чувствуете? Берегите себя, пани Анна! И не ездите больше в Италию!..»
При этих словах Анна искренне развеселилась.
— Честное слово, не поеду ни за что. А письма ваши я, конечно, читала все до единого. И чувствую я себя прекрасно, так что приходите завтра на концерт.
Для своего выступления Анна подготовила две новые песни, автором музыки которых была она сама. Недавно Качалина прислала ей два стихотворения советских поэтов — Риммы Казаковой и Сергея Острового. Оба стихотворения о войне — «Песня» Казаковой и «Костыль» Острового. Они поразили Анну драматизмом и благородным пафосом. В «Песне» рассказывалось о подвиге бойцов, почти детей, героев мировой войны. «Костыль» — о прекрасной и мужественной судьбе старого солдата. Мелодии родились как-то сами собой. Она долго сидела у рояля, подбирая мотив, В глубине души она считала себя дилетанткой, была абсолютно убеждена, что занимается «не своим» делом, что ей надо петь — и петь именно песни профессиональных композиторов. И наивно утешала себя тем, что польский композитор вряд ли сможет вникнуть в суть русской поэзии. А если появится песня советского композитора на эти стихи, что ж, она с удовольствием споет ее. Ну а пока...
Она вышла на сцену и сначала спела «Костыль». При всей близости польского и русского языков она была не совсем уверена, что польская аудитория сумеет глубоко понять смысл песни, поэтому вначале сделала свой короткий перевод...
Нет, она не пела со сцены. Она трогательно и страстно рассказывала о судьбе русского солдата — воина-освободителя. Анне показалось, что она увидела слезы на глазах пожилой женщины в третьем ряду. Она украдкой посмотрела в ее сторону еще раз и убедилась, что не ошиблась: женщина вытирала платком глаза.
Потом была «Песня». Когда раздались аплодисменты и зал дружно потребовал «биса», Анна почувствовала, что выложилась до конца и спеть еще раз уже не в силах. Словно она сама была среди этих юных бойцов на поле боя, где оборвалась их жизнь...
Так уж случилось, что из всех артистов — гостей фестиваля — цветы преподнесли только Анне. Когда она возвращалась за кулисы, усталая, измученная и все-таки счастливая, к ней подошла певица, с которой они раньше были в добрых отношениях. На сей раз певица С. была не в духе и не скрывала этого. Она так громко обратилась к Анне, что все присутствующие за кулисами обернулись в их сторону:
— И сколько же ты заплатила за эти прекрасные цветы? Знаешь, милочка, так ведь и разориться недолго, если будешь делать себе такие дорогие подарки после каждого концерта!
Анна едва сдержалась, чтобы не расплакаться. Сколько труда положили хирурги, чтобы вернуть ее, обреченную, к жизни! Сколько мужества и силы воли потребовалось ей, чтобы вновь выйти на сцену! И как легко несколькими бестактными и злобными словами горько обидеть своего товарища...
В Варшаве Анна позвонила в Министерство культуры и сказала сотруднику, занимавшемуся организацией ее гастролей в СССР, что, к сожалению, по состоянию здоровья она пока не осилит сольный концерт, что хорошо было бы подключить к ней еще нескольких артистов. Сотрудник ответил, что в этом нет проблемы и что дня через два он назовет ей других участников программы. Анна искренне обрадовалась и танцевальной группе, которая включалась в программу, и молодому способному певцу Анджею Домбровскому, с которым раньше не была знакома, а только видела его по телевидению. В моднейших темных очках, с хрипловатым голосом, быстрый и подвижный, Анджей представлял актерскую манеру пения, он разыгрывал музыкально-сценические миниатюры в песне, и это очень нравилось Анне. У Домбровского был и свой шлягер — песня композитора Антони Копфа «До закоханья еден крок» («До любви один лишь шаг»). Он, что называется, быстро шел в гору, и ему прочили большое будущее.
В общении Домбровский оказался милым, деликатным человеком, немного замкнутым, без тени самомнения и самолюбования. В концертах он проходил хорошо, свои шесть песен исполнял с полной отдачей, радовался успеху, но понимал, что главное в программе — Анна Герман.
Анну в те осенние дни Москва принимала восторженно. Любовь к певице, восхищение ее мастерством и талантом, сострадание к ее мукам — все эти чувства как бы смешались воедино, и их невозможно было разделить. Только теперь Анна поняла, как она соскучилась по Москве! В ее душе вновь проснулся «зов родины». Она возвращалась в свое детство. Во время встречи с Качалиной и ее близкими были и объятия, и поцелуи, и слезы, и ласковые, утешительные слова:
Ты совсем не изменилась! Все такая же, Анечка!
— И ты такая же, Анюта!
Еще во время первого приезда в Москву Анна познакомилась с симпатичным, застенчивым юношей. Он старался быть полезным Анне, стремясь предупредить каждое ее движение. От этого ей становилось неловко. Однажды они разговорились, и Боря (так звали молодого человека) оказался превосходным знатоком современной эстрады. Его познания удивили Анну, от него она сама узнала много интересного и полезного для себя. Он работал продавцом в маленьком магазине грампластинок на улице Герцена, недалеко от студии звукозаписи фирмы «Мелодия».
И Анна искренне привязалась к нему. Она понимала, что и его привязанность к ней не имеет ничего общего со слепым преклонением перед кумиром. Он относился к Анне с огромной нежностью и заботой. Казалось, что он предугадывает все ее желания, причем делает это тактично и ненавязчиво. Он часто сопровождал Анну в ее прогулках по Москве, и Анне казалось, что они знакомы долгие годы. И вот теперь — новая встреча. Борис покраснел, от волнения поначалу не мог вымолвить ни слова, только смотрел на Анну восхищенным взглядом. Вместе с Качалиной они отправились в Летний театр.
Если можно концерт назвать праздником, то таким праздником стал ее первый концерт в Москве. Анна вышла на сцену и почувствовала огромное расположение к себе всех собравшихся в Летнем театре сада «Эрмитаж». Стояла такая тишина, что было слышно, как муха пролетит. Но эта тишина не сковывала, а ободряла и вот-вот была готова прерваться громом аплодисментов... Они раздались после первых же приветственных слов на сцене, после первой песни, которую спела Анна. Эти аплодисменты перекатывались от песни к песне.
Анна спела несколько лирических польских песен, среди них «Человеческую судьбу», которую здесь уже хорошо знали, и на первых же тактах раздались аплодисменты. Спела «Костыль», «Песню». И еще несколько своих песен: «Это, наверное, май», мягкую, лирическую, и ту, на стихи Станислава Рышарда Добровольского, — о любви человека к родному дому, которую она уже однажды спела в Польше.
Закончила она концерт старинным русским романсом «Гори, гори, моя звезда». Когда Качалина до концерта узнала, что Анна собирается исполнить этот романс, то несколько удивилась.
— Как, ведь он же мужской, у нас привыкли к мужскому исполнению!
— Теперь уж ничего не поделаешь, — улыбнулась Анна. — Придется выслушать и женщину.
Откровенно говоря, Качалина, которая очень высоко ценила дарование Анны, ее способность находить самые неожиданные повороты во время исполнения традиционных песен, ее находки на «проторенных дорожках», и та была приятно удивлена новой трактовкой знаменитого романса. Анна пела его с затаенной страстью и в то же время с такой нежностью, сердечностью и такой щемящей надеждой на счастье.
После концерта Анна не чувствовала особой усталости и потому охотно согласилась поехать к Качалиной домой, чтобы в узком кругу друзей и знакомых отметить начало гастролей и поговорить о предстоящих записях. Однако совершенно неожиданно в этот вечер она услышала и несколько не совсем приятных слов. Ведь песня ленинградского композитора, которую она спела в концерте (причем спела «здорово», друзья так и говорили — именно «здорово»!), сама по себе была примитивна и по музыке, и по оркестровке, и по тексту — традиционной мелкотемной любовной лирике.
— Такие песни сейчас не поют, — говорили Анне. — Они никого не трогают. Конечно, твое исполнение может вытянуть любую дребедень...
— Но позвольте, — пыталась защищаться Анна, — мне для программы очень нужна такая песня. Она легкая, слушатель отдыхает. А то у меня все номера какие-то мрачные: люди хмурятся, даже плачут. Вот, скажут, какая она — Анна Герман! Пришли на концерт развлечься, а уходим со слезами...
И тут же начала хвалить селедочку и пироги с капустой, которые в Польше часто вспоминала. Потом перешли к самому главному — предстоящим записям на фирме «Мелодия».
Там, на улице Станкевича, Анна впервые увидела композитора Александру Пахмутову и поэта Николая Добронравова. Она и раньше слышала много песен Пахмутовой и Добронравова. Они нравились ей своим светлым оптимизмом, бодрым, жизнерадостным настроением, высокой профессиональной отточенностью. Но Анне казалось, что это не ее песни. Она считала себя певицей глубоко личной, доверительной лирики.
Песня «Надежда», клавир которой она прочла еще в Польше, опрокинула эти представления. «Надежда» сразу же показалась ей ее собственной песней, как бы написанной лично для нее: тут, словно в капле воды, отразились ее переживания и надежды. Почему-то она подумала о геологах, о том, кем бы она могла стать, но не стала. Сейчас Анна слушала «Надежду» в авторском исполнении. И видела не только безусловно выдающегося композитора, но еще и очень доброжелательного, мягкого, умного человека. Пахмутова называла польскую певицу «Анечкой» и, показывая песню, не пыталась навязать свое мнение, а как бы советовалась с Анной, в свою очередь полностью доверяя ей.
На записи «Надежду» Анна спела быстро и легко, почти «без голоса», как сказала потом Качалина. Записала песни Оскара Фельцмана «Ты, мама» и Романа Майорова «Незабытый мотив», несколько польских песен в переводе Асара Эппеля. И тут, так же как в Варшаве, в комнате звукорежиссера толпились почти все, кто находился на «Мелодии» по делам или работал на студии.
Пан Станислав слонялся без дела. В Польше от него требовалось искусство дипломата, чтобы уговаривать хорошо зарабатывающих музыкантов отправиться из столицы в провинцию, организовывать концерты на лучших площадках. Впрочем, администраторы филармоний и так имели все основания надеяться получить от выступлений Анны хорошие доходы, поэтому они предоставляли в ее распоряжение лучшее, что имели. Здесь же, в Москве, какая-то огромная волна вырвала подопечную из его рук. Он «потерял управление» и теперь с недовольным лицом сопровождал Анну на концерты и с концертов, на «Мелодию» (там он сидел, приткнувшись в уголке).
Пан Станислав оживлялся только во время беспрестанных атак на Анну журналистов. По просьбе певицы он всячески «оберегал» ее от интервью, бесед, пресс-конференций. Вообще Анна не жаловала журналистов, точнее, не любила отвечать на вопросы. Она справедливо считала, что лучшее интервью — это работа, песня, которая говорит сама за себя. Что же касается Станислава, то перепалки с журналистами стали для него отдушиной среди безделья. К тому же импресарио без конца обижался на Анну за то, что она отказывалась присутствовать на банкетах, приемах, обедах в ее честь. Приглашения сыпались как из рога изобилия. Но она их неизменно отклоняла. Она трезво отдавала себе отчет в том, что ее физических сил едва хватает на выступление в концерте и на работу над новыми песнями. А это в ее жизни было самым важным и необходимым. Она ехала на студию грамзаписи «Мелодия», часами могла сидеть у пульта, внимательно наблюдая за тем, как настраивается оркестр, слушая, как звучат скрипки, трубы, ударные. В эти часы певица жила в мире, где властвует, рождается и звучит музыка, где люди объясняются между собой не на привычном языке, а музыкальными фразами.
По радио передали «Надежду», и Анна начала получать в концертах большое количество записок с просьбой спеть эту песню. За короткий срок она отрепетировала «Надежду» со своим ансамблем и теперь, к огромной радости зрителей, исполняла ее под конец программы,
Когда они поехали по стране, пана Станислава стали буквально разрывать на части администраторы филармоний. Они предлагали по пять, шесть концертов в день с короткой программой. При этом назывались такие цифры, что у Станислава начинала кружиться голова. Он приходил к Анне кроткий как овечка, сладкий как мед, извивался, льстил, нежно уговаривал принять предложения. Потом терял терпение, истерично бил себя в грудь, угрожал, но всякий раз уходил ни с чем, столкнувшись с железной волей певицы и актрисы, пожалуй, больше всего уважавшей ту самую публику, перед которой ее призывали выступить и обмануть ожидания которой она не могла. Петь в полную силу она была в состоянии, давая лишь один концерт в день.
В поездке Анна почувствовала себя совсем плохо: нестерпимо болели руки и ноги, голова теперь уже постоянно была как будто скована железным обручем. Каждое выступление казалось последним. Выйти на сцену еще и завтра? У нее просто не хватит сил! Вероятно, придется отменить гастроли... Никто вокруг ее не понимал и не жалел. Качалина с Борей остались в Москве. Станислав ходил злой и раздраженный. Анну жалели случайные знакомые — поклонники, неизвестно каким чудом пробившиеся к ней, уборщицы в гостиницах, дежурные на этажах... Они читали в газетах, слышали по радио о катастрофе на дороге в Италии, видели Анну вблизи, уставшую, с измученными, больными глазами...
А Станислав и музыканты? Они видели Анну на сцене — веселую, вроде бы вполне здоровую, полную энергии, улыбающуюся, готовую петь на бис, неохотно оставляющую сцену для танцевального номера и Анджея Домбровского, И почти никто не отдавал себе отчета, что на сцене — мужественный человек, великая певица, только на время концерта забывающая болезни и страдания. Разрыв со Станиславом стал неизбежен. Анна прекрасно это понимала. И в душе жалела об этом. Как импресарио его можно было понять. Формально он заботился о ее заработке и благополучии, это ведь его профессия, и в этом смысле он безупречен, но как человек...
Какой мерой можно измерить искреннюю любовь тысяч зрителей к ней, Анне Герман, — певице, которая преданно служит искусству, отдавая всю себя без остатка, черпая в этой любви новые силы? Если кто-нибудь просто спросил бы ее: «Как дела, Анна, ты счастлива?» — она, пожалуй, ответила бы, что счастлива. Потому что то, к чему она стремилась все эти долгие, вычеркнутые из жизни пять лет, вернулось, и она по-прежнему в форме, любима и желАнна, поет и будет петь, пока бьется сердце...
Анна вернулась в Москву измученная. Наверное, такое длительное, почти двухмесячное турне было бы не по силам и здоровому человеку — переезды, перемены климата, огромное эмоциональное напряжение, На аэродроме ее уже встречал редактор с телевидения.
Надо снять для «Голубого огонька» «Надежду».
— Может быть, в другой раз? — просит Анна. — Поверьте, я просто не в состоянии двигаться.
— Пожалуйста, Анна, ответьте на просьбу миллионов! «Надежда» — самая популярная у нас песня, и зрители хотят видеть вас на экране.
— Ну, хорошо, — соглашается она. — Я буду петь со своим ансамблем «живьем».
— Что вы, что вы! — машет руками редактор. — Наша студия просто не приспособлена для этого! Существует ведь превосходная фонограмма...
Как Анна не любит телевидение из-за этих вечных фонограмм, из-за неприспособленности современных студий для честного искусства. Фонограмма — убеждена Анна — это всегда обман, даже если она, как говорит редактор, и превосходна. Ничто не заменит живого исполнения и естественного общения, даже если технически оно будет выполнено хуже. Но что тут поделаешь? фонограмма так фонограмма...
Прощальный ужин у Качалиной. Людмила Ивановна, Боря, еще несколько друзей. Можно расслабиться. Выпить глоток шампанского, первый глоток вина за много лет. Слегка кружится голова, но мыслям легко. Как здорово, что вот на земле есть такие люди — искренние, верные, бессребреники. Наверное, им тоже приходится в жизни нелегко. Но они умеют по-настоящему радоваться, дружить, сочувствовать, отвергать. Они вне постоянной погони за материальными благами, которые в состоянии дать современная цивилизация. И трудно сказать, кто где приобретает, а где теряет. Вернее, сказать можно. И сейчас Анне было просто очень хорошо.
— Ну, Анечка, приеду сейчас в Польшу, — говорила Анна своей тезке, — лягу в кровать и буду отсыпаться, никакими калачами меня из кровати не вытащишь.
— А я вот хочу нагрузить тебя клавирами, — весело отвечала Качалина. — Столько у нас композиторов! И, представь себе, все хотят, чтобы именно ты пела их песни.
Анна взяла с собой в Польшу все клавиры, которые ей собрала Качалина, пообещав через несколько месяцев их просмотреть и написать свое мнение. Но просмотрела их раньше — через две недели.
Она действительно улеглась в кровать: наступила разрядка, после двухмесячного напряжения тяжелые травмы дали себя знать. Збышек заботливо ухаживал за ней, оберегал ее сон. Врачи рекомендовали как можно больше спать. Но всего через четыре дня Анна решила, что лежать больше не имеет смысла — это значит сдаться болезни. И Анна зАнялась кулинарией. Она с удовольствием делала салаты, варила борщ и даже попыталась приготовить спагетти — излюбленное итальянское блюдо. Збышек хвалил спагетти, но она все же усомнилась в его искренности...
Через неделю Анна затосковала по сцене и зрителям. Еще совсем недавно она мечтала только о покое. Но пришел долгожданный отдых, а ей неймется снова окунуться в работу.
Им наконец установили телефон. И в скором времени она об этом очень пожалела. Телефон звонил не умолкая, в любое время суток. Звонки начинались с семи утра и кончались поздно ночью. Звонили из филармоний, с телевидения и радио, из фирмы грампластинок. Звонили композиторы (в основном молодые), авторы текстов, музыканты, старые и новые знакомые. Сначала она охотно отвечала на телефонные звонки. Потом стала уставать. А еще через несколько дней смотрела на телефон с неприязнью: от него только и жди подвоха... В конце концов было решено отключать телефон на ночь, а включать не раньше десяти утра,