КНИГА АЛЕКСАНДРА ЖИГАРЕВА «АННА ГЕРМАН»

Текст статьи

Продолжение книги.
Протирая очки розовым платком, он продолжал:
— Я не верю, что у вас нет денег. Вы, конечно, провели за нос таможенников, и наших и своих. Что вы сюда привезли? Икру? Русские иконы? Так раскошеливайтесь! Я познакомлю вас с прекрасным педагогом, будете петь, как Аделина Патти. А через год все вернется к вам в десятикратном размере, только научитесь платить.
— Но у меня действительно нет денег, — пыталась объяснить Аня.
— Ах нет? Что ж, тогда любуйтесь красотами Италии! Надеюсь, на музеи-то у вас хватит? Гуляйте, дышите свежим воздухом, ешьте апельсины. Вон вы какая бледная. Кстати, почем продаете черную икру?
— Вы меня оскорбляете!
— И не думаю! — смеясь, возразил синьор Бальди. — Не оскорбляю, а шучу. У нас, знаете, здесь все шутят. Итальянцы вообще шутники.
Потом, по-видимому, поняв, что он несколько переборщил, синьор Бальди предложил Анне чашечку кофе и сам вызвался провести ее по студиям Итальянского радио. В студиях кипела работа. Шли записи песен. В помещении звукорежиссера стоял такой шум и гвалт, что Анне показалось совершенно невозможным работать в такой обстановке. Певец кричал на звукорежиссера, звукорежиссер — на певца. На них обоих кричал маленький человечек, указывая пальцами на ноты.
— Я же вам говорил, — хитро улыбаясь, кивал головой Карло Бальди, — итальянцы народ веселый, шутники... Вот походите к нам на радио еще, в этом совсем убедитесь.
Увы, убеждаться в этом Анне больше не пришлось. Когда на следующий день она приехала к зданию радиостанции, оно было окружено полицией. Началась забастовка работников радио и телевидения, требующих повышения заработной платы. И как долго продлится эта забастовка, никто, разумеется, не знал. Она вернулась на виа Кавур. Там ее ждала приятная неожиданность. Знакомый поляк, работник Министерства внешней торговли, привез ей от мамы из Вроцлава продовольственную посылку. В ней оказались домашние пирожки с капустой, мясные консервы, клубничный компот.

— Синьора Бианка, — пригласила Анна, — присоединяйтесь, сегодня Польша угощает Италию.
Синьора Бианка ела с аппетитом, время от времени порицая западную пропаганду за недобросовестность.
— Знаешь, — сказала Анна Ханке в этот вечер, — я, пожалуй, завтра куплю билет на самолет и вернусь домой.
Ханка внимательно посмотрела на нее.
— Почему? Потому, что на радио забастовка? Или потому, что ты не можешь брать уроки пения? А ты думаешь, мной кто-нибудь занимается? Я тоже здесь никому не нужна. Ты пойми, Анна: мы с тобой не просто за границей. Мы с тобой в музее. Нам посчастливилось в этот музей попасть — и это одна из самых больших радостей в жизни. Так давай обойдем его, сохраним в своей памяти хотя бы частичку прекрасного!
Они вставали рано, пили горячее молоко, съедали по бутерброду и отправлялись в город. Иногда Анне казалось, что уже больше нет сил осматривать древние храмы, художественные галереи, гениальные творения зодчих. Сколько впечатлений! А Ханка все вела и вела ее за собой! Как опытный гид, она в деталях рассказывала ей об исторических памятниках, которые сама видела впервые. Анне уже начало представляться, что ее профессия эстрадной певицы — нереальна, что она осталась где-то там, в Польше, далеко-далеко. И что теперь смысл ее жизни — в познании истории человечества, его поступательного пути к цивилизации.
За два дня до отъезда рано утром раздался телефонный звонок. Звонил Карло Бальди.
— Синьора Анна, — раздался его торжественный голос в трубке, — я приглашаю вас отужинать со мной вечером.
— Как же так, синьор Карло, — съязвила неожиданно Анна, — ведь ужин стоит денег, а деньги...
На той стороне провода рассмеялись.
— Э, синьора, так ничего и не поняли! Деньги существуют для удовольствия, для того, чтобы их тратить...
Он повез ее в пригород Рима, типичный итальянский ресторанчик с острой кухней и неаполитанским оркестром.
— Извините, — оправдывался он, — что я уделил вам так мало времени. Впрочем, сами видите, забастовка... Ну ничего, когда вы приедете сюда снова...
— О, — перебила его Анна, — да вы фантазер! Два раза по стипендии не присылают. А петь меня, как Аделина Патти, вы не научили.
— А вы почему не привезли икру? — засмеялся Бальди.
Вскоре он перешел на «ты»:
— Ты себе не представляешь, какая у меня трудная работа! Я почти не бываю дома. Ты думаешь, иметь голос — это все? Кстати, я ведь ни разу не слышал, как ты поешь. Ну да ладно: все славяне поют плохо!
На сей раз Анна не обиделась, ее забавлял Бальди.
— Больше всего в жизни, — терзая воротник, ныл он, — я ненавижу песни! Не могу их слышать... Ненавижу певцов и певиц: чопорных, надутых идиотов, они делают вид, будто их волнует искусство. Ха, их волнуют «мани»!
И он пустился в рассуждения о жалком тщеславии, фантастической жадности и патологической лени, присущих, по его глубокому убеждению, большинству эстрадных звезд. Приводя примеры из жизни знакомых артистов, он всякий раз полушепотом вставлял: «Но это между нами!»
На следующий день она проснулась поздно. Ханка не рискнула ее будить и одна отправилась в собор святого Марка. В соседней комнате что-то напевала синьора Бианка.
«Вот и подходят к концу мои римские каникулы, — подумала Анна. — Конечно, здорово было побывать в Риме, столько увидеть! Но в отчете надо обязательно указать, что с профессиональной точки зрения такие поездки бессмысленны, с туристической — очень полезны».
В Варшаве прямо с аэродрома она поехала по комиссионкам покупать «итальянские сувениры». Купила (втридорога заплатив) модные темные очки для Анели (Анна на мгновение представила Анелю в этих очках и машинально вздрогнула, будто ощутила на себе ее колючий взгляд). Маме — чулки (для бабушки везла репродукцию картины Рембрандта), Кшивке — бутылку настоящего итальянского вермута. В паспортном отделе Министерства культуры ей передали телеграмму: «Бона сера, синьорита, ждем в Жешуве. Кшивка». И от шутливого текста телеграммы, и от того, что о ней думают и ждут, Анне сделалось удивительно легко и весело. Она вдруг поняла, чего ей так не хватало в огромном просторном Риме. Не хватало «мелочи» — зАнятости, постоянного эмоционального подъема, в котором она находилась с тех пор, когда первый раз вышла на сцену.
И снова все завертелось, закрутилось в привычном ритме. Переезды из одного местечка в другое, переполненные залы домов культуры, домов офицеров, провинциальных театров. Теперь она пела еще более уверенно, с подъемом, легко и непринужденно, будто она действительно брала уроки музыки у прославленных итальянских маэстро.
Однажды Анна попробовала спеть в концерте песню «Танцующие Эвридики», которую несколько месяцев назад ей показала Катажина Гертнер. Успех превзошел все ожидания! Анну долго не отпускали со сцены, она клАнялась, посылала воздушные поцелуи зрителям, пыталась уйти, но аплодисменты не затихали. Такое в ее творческой биографии случилось впервые, обычно новые песни проходили почти не замеченными публикой. Тут же ей пришлось петь несколько раз. Она видела, как с левой стороны, из-за кулис, на нее смотрят глаза ее товарищей — удивленные, доброжелательные, восторженные.
Прошло еще несколько месяцев, Не было ни выходных, ни просто свободных часов. С матерью и бабушкой удавалось повидаться лишь на считанные минуты. И снова в автобус. И снова дорога к очередной «базе». Правда, иногда на имя Юлиана Кшивки приходили телеграммы из вышестоящих концертных организаций. Анну приглашали одну на ответственный концерт в Варшаву или Катовице. Кшивка громко ругался, теребил телеграмму:
— Что они, не понимают, что у нас спектакль и что у нас нет второго состава?.. — Потом замолкал и спустя несколько секунд добавлял: — Ладно, постарайся вернуться поскорее.
Сама Анна тоже была не в восторге от этих приглашений. Дальние переезды, выступления почти без репетиций с новыми музыкантами... В каждое свое выступление она обязательно включала «Танцующие Эвридики». И не только потому, что эта песня особенно нравилась и ей самой и публике. Анне казалось, что она сама еще недостаточно сумела раскрыть эту песню, ее романтику и музыкальную глубину.
Теперь композиторы — и молодые и именитые — сами разыскивали Анну, звонили ей, приезжали в гостиницу или на концерты, чтобы показать ей новые произведения. Но Анне мало что нравилось. В концертах она по-прежнему пела «чужие» шлягеры. Разве что «Эвридики» она считала «своей» песней. В музыке ее привлекала романтика, щемящая грусть. Песни же, которые ей показывали, были напрочь лишены этого. Некоторые мелодии казались красивыми, но все портили слова: примитивные, однообразные, лишенные мысли.
Поначалу Анна больше всего боялась обидеть композитора, отказать ему. Конечно, не из-за страха обрести врага! Ведь, что ни говори, каждая песня (плохая она или хорошая) — результат труда. Принимая песню, она обрекала себя на постоянное «внимание» со стороны авторов, которое выражалось в нетерпеливых телефонных звонках среди ночи, утомительных расспросах: «Когда же наконец состоится премьера?» В конце концов она научилась объяснять напрямую, усвоив простую истину: нельзя быть «доброй для всех».
Пожалуй, только встречи с Катажиной Гертнер приносили ей радость, В жизни Катажина казалась несколько шумной, сумбурной, иногда смешной. Она не умела слушать, зато сама тараторила без остановки, перескакивала с мысли на мысль, загоралась от только что высказанной идеи, а через несколько минут «потухала» и словно бы забывала обо всем...
— Слушай, какой я «хит» написала! — говорила Катажина, с шумом усаживаясь на стул у рояля. Она долго пыталась отыскать среди вороха бумаг в своем видавшем виды портфеле нужные ноты и текст. Безнадежно махала рукой и начинала играть на память. Анна смотрела на нее широко раскрытыми глазами, ощущая какое-то магическое притяжение к музыке Гертнер — экспрессивной, очень современной по ритму и вместе с тем с ярко выраженной мелодией.
— Эту песню дашь мне, только мне, обещаешь? — тихо спрашивала Анна.
— Только тебе! — твердо заявляла Катажина, наигрывая мотив уже совершенно другого произведения. Анна искренне удивилась, когда несколько дней спустя услышала одну из новых песен Катажины, написанную, как заверяла Гертнер, «специально» для Ани, по телевидению в исполнении одной известной певицы.
«Все-таки Катажина ужасно рассеянная», — подумала Аня.
Она перестала репетировать услышанную по телевидению песню и принялась за другую, тоже, как утверждала Катажина, написанную для Анны. И эту песню через несколько дней услышала Анна, правда не по телевидению, а в концерте — ее исполняла та же именитая певица. Нет, не обида родилась в душе Анны. Скорее, это была досада на саму себя, на свою «несостоятельность». Наверное, Гертнер недостаточно верит в Анну. И, конечно, имеет для этого основания: вот ведь уже сколько времени прошло с тех пор, как она получила «Танцующие Эвридики», но пока ничего с этой песней сделать так и не смогла.
В Сопоте эту песню ей исполнить не разрешили, музыкальные редакторы фирмы грамзаписи «Польске нагрАня» не проявляли к творчеству Герман никакого интереса, несколько раз ее приглашали на телевидение, но по тем или иным причинам съемки в последний момент срывались. Особенно было обидно в последний раз. Кшивка с трудом отпустил ее для выступления в популярной вечерней программе телевидения Катовице. Она была в гримерной, когда к ней подошел редактор — симпатичный рыжий парень лет двадцати пяти, в очках — и как-то сбивчиво начал объяснять, что «Танцующие Эвридики» петь нельзя: главный не разрешает. Мотивировка отказа: слишком много Гертнер, как будто в Польше нет других композиторов!
— Что у вас есть еще? — виновато спросил он.
— Больше ничего, — растерянно ответила Анна. И почувствовала себя униженной, надоевшей, назойливой просительницей.
— Вы уж на меня не обижайтесь, это ведь не мое мнение. Переубедить главного — дело безнадежное. Как будет еще что-нибудь, приезжайте. Созвонимся. — И он направился к другой певице.
Возвращаясь ночным поездом из Катовице во Вроцлав, Анна, подперев подбородок, смотрела в окно, будто пыталась разглядеть в темноте знакомые и близкие сердцу места. И думала, думала:
«В конце концов, многое уже сделано, а времени прошло немного. Я — певица. Это мое призвание, моя жизнь, и другой я себе не мыслю. Я — лауреат фестиваля в Сопоте, обо мне одобрительно отзывались рецензенты. Значит, что-то во мне действительно есть?.. Меня ценит Кшивка, я нужна ему. Но, говоря откровенно, зрители меня не знают: пластинок нет, телевидения и радио тоже, Кася Гертнер, судя по всему, в меня не верит... А может, я переоцениваю себя? Может быть, то, чего я достигла, и есть мой потолок?»
Несколько недель Анна была расстроена. К тому же она простудилась, поднялась температура, врач советовал отлежаться, чтобы избежать осложнений. Но какое там «отлежаться»! Каждый вечер концерт, и твое отсутствие ставит всех в безвыходное положение. Голова разламывалась, но надо было взять себя в руки и ехать на концерт. (К счастью, выступления проходили во Вроцлаве.) Выходить на сцену, брать микрофон и петь, петь, на несколько минут забыв обо всем. После концерта — в кровать! В свою, уютную, теплую. Можно забраться с головой под огромное ватное одеяло, выпив из маминых рук стакан крепкого чая с малиновым вареньем. И отключиться, забыть обо всем на свете...
Однажды ее разбудил удивительно знакомый голос. Он доносился со двора, и Анна пыталась вспомнить, кому он принадлежит. Да, конечно, ошибки быть не могло — этот голос принадлежал ей самой. Это была ее песня, спетая в одном из недавних концертов в Жешуве.
— Пани Ирма, пани Ирма! — закричал резкий старушечий голос со двора. — Включите скорее радио: там ваша дочь поет!
Анна впервые услышала себя по радио. Как же так? Она и не заметила, а может быть, просто не обратила внимания, что этот концерт записывают. И вот на тебе, сюрприз!
Потом ведущий радиопрограммы коротко рассказал ее биографию и предложил послушать еще одну песню, записанную на концерте. Затем он снова заговорил своим хорошо поставленным голосом:
— Анна Герман, несомненно, одна из наиболее ярких звезд нашей эстрады. У нее огромное будущее, и я не сомневаюсь, что мы еще не раз получим удовольствие от общения с ее волшебным искусством. А сейчас послушайте «Танцующие Эвридики» Катажины Гертнер... Возможно, это не самая лучшая песня, которую поет Анна Герман, но она в какой-то степени свидетельствует о больших потенциальных возможностях нашей молодой певицы.
«Не самая лучшая песня!» Нет, с этим утверждением она согласиться не могла. Анна влюблена в эту песню! Почему? Ответить однозначно трудно, как невозможно объяснить само таинство любви: почему мы видим в любимом лишь достоинства и не замечаем недостатков? Хватит ли у нее сил доказать журналисту, и еще полусотне скептиков, и самой Катажине Гертнер, махнувшей рукой на «Эвридики», что эта песня по-настоящему талантлива, что она способна прожить долгую счастливую жизнь? Эти мысли, может быть несколько сумбурные, преследовали ее еще довольно долго, не давая покоя...
Аня любила те считанные часы, когда можно было посидеть дома «просто так». Поговорить с мамой и бабушкой о вещах, казалось, бесконечно далеких от ее будничных проблем и забот. О том, например, как приготовить вкусное жаркое или испечь пирог, сварить вишневое варенье. Самой повозиться на кухне, выпить чаю из своей чашки, съесть манную кашу из своей тарелки, а вечером растянуться в своей кровати, положив голову на свою подушку.
Однако стоило ей хоть чуточку задержаться дома, как ее охватывали беспокойство и волнение, тоска по привычной кочевой жизни. Когда Анна выходила на сцену, то чувствовала себя по-настоящему счастливой. И не только потому, что всегда пела легко, открыто, свободно, но еще и потому, что моментально находила контакт со зрителями. Ее встречали аплодисментами. Эти аплодисменты становились для нее своеобразным допингом. За кулисами легкость проходила, часто начиналось сердцебиение, она вдыхала нашатырный спирт и мечтала как можно скорее оказаться в гостинице. Врачи, как сговорившись, твердили одно и то же: «Вы перенапрягаетесь, перерабатываете. Вам нужны отдых, движение, свежий воздух». Она же пыталась объяснить, что как раз хорошо чувствует себя, когда много работает, а вот когда отдыхает... все и начинается.
В пасмурные дождливые январские дни 1964 года она задержалась дома дольше обычного — началась эпидемия гриппа, Анна думала, что заболеет одной из первых. Но, к счастью, ошиблась. За это время она навестила старых знакомых, которых не видела несколько месяцев, побывала на концерте симфонической музыки, на новом советском фильме. Разговор с матерью, оставивший в душе неприятный осадок, возник неожиданно.
— Анна, — вдруг сказала мама, отложив школьные тетради с изложениями, — тебе уже двадцать восемь лет. Мне бы не хотелось вмешиваться в твою личную жизнь. Мне трудно судить, как там у вас, у артистов... Но не пора ли тебе подумать о себе? О продолжении нашего рода и, наконец, о своем собственном очаге?
Что Анна могла ответить на этот, как ей показалось, бестактный вопрос? Анна считала себя глубоко одиноким человеком. Она страдала от этого одиночества, втайне боясь выдать себя. Относила его за счет своей профессии (в самом деле, какой муж согласится с постоянным отсутствием жены?). Ну а о ребенке вообще думать нечего. Ребенок — это ведь несколько лет, вычеркнутых из творческой жизни. Их уж потом не наверстать. Мамины слова «мне трудно судить, как там у вас, у артистов» укололи Анну в сердце. В них явно ощущался подтекст, намек на распущенность. И как мать могла подумать такое! Конечно, Анна не девочка, ей уже пришлось испытать и первую любовь, оставившую в ее сердце глубокий след, и первые разочарования. Приходилось ей сталкиваться и с себялюбивыми, расчетливыми эгоистами и циниками.
Она знала, что нравится мужчинам, часто ловила на себе и скромные, застенчивые взгляды молодых людей, и откровенно любопытные профессиональных ловеласов из актерского окружения. От приглашений на чашечку кофе она под разными предлогами отказывалась, избегала шумных застолий по самым различным поводам — дням рождения, удачным и неудачным выступлениям, помолвкам, свадьбам, разводам...
Как-то в Варшаве Анна никак не могла поймать такси, и вот подвернулся частник. Водитель, молодой человек с открытым приятным лицом, предложил подвезти ее к вокзалу.
— Сколько я вам должна? — спросила Анна, раскрывая сумочку. В ответ на это молодой человек, застенчиво улыбаясь, ответил, что он инженер и денег таким образом не зарабатывает, а девушку подвез лишь с надеждой познакомиться. Он повторил еще раз: «С надеждой познакомиться». Анна рассмеялась, заметила, что она никогда не знакомится на улицах. Но здесь не в силах отказаться. Только, увы, она живет не в Варшаве, а во Вроцлаве.
— Ничего, у меня машина, — решительно ответил молодой человек. Если пани позволит, он приедет во Вроцлав.
Анна оставила ему свой адрес. Через неделю от Збигнева (так звали молодого человека) пришла открытка. Анна ответила на его открытку из вежливости. Он прислал еще одну, в которой приглашал ее в ближайшее воскресенье на ужин в ресторан. Но в пятницу Анна уехала на гастроли, сокрушаясь, что ее письмо, по-видимому, придет позже и он промчит от Варшавы до Вроцлава напрасно... Каково же было ее удивление, когда после концерта в городке, примерно в семидесяти километрах от Вроцлава, к ней подошел с цветами тот самый застенчивый инженер. Она узнала его сразу, уж очень он отличался от остальных: был на голову выше толпы.
— Вы? — изумилась Анна.
— Я, — улыбнулся инженер. И тут же добавил: — Вы, оказывается, певица! Чудесно поете, я уже слышал вас раньше по радио... Мне очень нравится, как вы поете.
— Ну и что? — иронизировала Анна. — Вы ко всем певицам, которые вам нравятся, мчитесь на такие дальние свидания?
— Не ко всем. Вы первая...
— Ну, раз я первая, тогда поехали ужинать! Учитывая затраты на бензин, плачу я!..
На ночь инженера с трудом удалось устроить в многоместный номер — гостиничное общежитие. Утром чуть свет он уехал в Варшаву, обещая в ближайшее время снова разыскать Анну. Уехал и исчез...
«Наверное, я не оправдала его ожиданий, а может, как увидел меня ближе, так я ему и разонравилась». Она была в растерянности: взял и исчез без следа, а у нее ни его адреса, ни номера телефона. Ее охватило какое-то смутное чувство, которого раньше она никогда не испытывала, — горечь, досада, тоска и разочарование. Словно тонешь, а спасательный круг уплывает от тебя все дальше и дальше, и глядишь — исчез, подхваченный быстрым течением...
Они снова увиделись во Вроцлаве. Анна заглянула домой ненадолго. Инженер терпеливо ждал ее на кухне, шуршал газетой, тихонько покашливал. Она пригласила его в комнату, пили чай с бабушкиными пирогами.
— И что же, вы так всю жизнь собираетесь проездить? — с интересом спросил инженер.
— Если хватит сил, до пенсии, — ответила Анна, отпивая глоток горячего чая.
— Правда? — недоверчиво переспросил инженер.
— Правда, — кивнула Анна.
— А я, понимаешь ли, — вдруг сбившись на «ты», взволнованным шепотом заговорил инженер, — как раз собирался предложить тебе выйти за меня замуж...
За занавеской в углу, где ютилась бабушка, раздался звон бьющегося стакана.
Анна рассмеялась:
— Вот видите, из-за вас уже и посуду бьют!
— Это к счастью, — убежденно сказал Збигнев.
— Как же это вы так — сразу с предложением? Ведь вы меня совсем не знаете. А может, я ужасная — злая, скупая, ревнивая?
— Нет, ты добрая, хорошая, красивая, — все тем же шепотом говорил инженер. И смущенно добавил: — Я делаю вам официальное предложение.
— Была не была! — чокаясь с гостем стаканом чая, беспечно заключила Анна. — Я подумаю.
Они расстались спустя час, и Анна оказалась во власти какого-то удивительного, до сих пор незнакомого ей чувства. Любит ли она инженера? Она улыбалась при этой мысли. Разве можно любить человека, которого знаешь так мало, да и видела всего лишь несколько раз? Большой, плечистый: нос, подбородок — как у боксера; изрезанный морщинами лоб. Однако непосредственность в общении, трогательная, беззащитная искренность, а главное — влюбленность, которую чувствуешь без всяких слов, — все это взволновало Анну, заставляло ее все время мысленно возвращаться к нему...
Он часто звонил ей после концертов, неизвестно каким образом узнавая, где выступали артисты. Расспрашивал о здоровье, о том, как прошли концерты, ни разу не напомнив о своем предложении. Анне уже начало казаться, что во Вроцлаве он просто пошутил. Неожиданно он приехал в Еленю-Гуру, где они выступали. Элегантно одетый, в белой накрахмаленной рубашке, с букетом цветов в руках.
— Ну так как? — по-деловому справился Збигнев. — Обдумала мое предложение? Время у тебя было.
— Ой-ой-ой, — лукаво усмехнулась Анна и уже серьезно сказала: — Я обдумала. И вот что скажу: не будем спешить, давай получше узнаем друг друга. Тогда сможем понять, действительно ли это любовь...
Теперь Збигнев Тухольский стал чуть ли не постоянным членом Жешувской эстрадной труппы. Артисты привыкли к его постоянным появлениям — то поздно ночью после концертов, то в раннее воскресное утро; когда он, небритый и невыспавшийся, вылезал из запыленного автомобиля у очередной гостиницы.
— Ну, как там Аня? — спрашивал он у прогуливавшихся около гостиницы артистов, вышедших глотнуть свежего утреннего воздуха.
— С Аней все в порядке! — весело отвечали ему. — Ждет тебя не дождется!
Анна испытывала какую-то внутреннюю неловкость перед Збигневом. Он был вынужден проезжать огромные расстояния в ночное время, усталый, после работы. Он совсем не высыпался, выглядел разбитым, под глазами круги. Но глаза его весело блестели! Она просила его приезжать только по воскресеньям. Он не спорил, улыбался, целовал ее, обещал слушаться. И опять появлялся среди ночи. Анна снова принималась за свои укоры, взывала к благоразумию. Но сердце ее таяло от нежности, благодарности... Когда его не бывало по нескольку дней, она начинала не на шутку тревожиться: не случилось ли чего? Не попал ли он в катастрофу на плохо освещенной дороге? Ей представлялись жуткие картины, и она вздрагивала при каждом стуке в дверь. Зато с каким облегчением вздыхала, когда в дверях появлялся Збигнев, как всегда, обросший, усталый, но явно счастливый и соскучившийся...
Однажды, проводив его в Варшаву, Анна отправилась в буфет позавтракать. Был ранний час, и в буфете почти никого не было. Она села за столик, заказала яичницу и стакан крепкого чая. К ней подсел Юлиан Кшивка. Всем было известно, что пан Юлиан встает рано, как бы поздно он ни отправлялся спать.
— Привет, — кивнул он Анне и, не спрашивая разрешения, грузно опустился на свободный стул. — Проводила своего Збигнева?
Она кивнула головой.
— Ох, чует мое сердце, скоро свадьбу сыграем! Ведь так, Анна? Без свадьбы вы же не можете...
— Почему не можем? — удивилась Анна.
По синеве под глазами и отечности Аня поняла, что пан Юлиан либо не выспался, либо нездоров. Это с ним бывало редко. Но уж тогда он становился грубым и развязным. Ей не хотелось продолжать беседу, но Кшивка как раз разговорился.
— Вообще-то я думаю, Збигнев бросит свою работу.
— Почему же это?
— Ну как — почему? — продолжает пан Юлиан. — Это же само собой разумеется. Ты способная певица, а вскоре можешь стать и звездой. Тебе нужен не просто муж, как у пани Ванды, пани Магды и пани Зоей. Тебе нужен муж-импресарио, который бы постоянно вел твои дела — в концертных бюро, на радио, на телевидении, в грамзаписи. Ты прежде всего артистка, потом человек. Этим ты и должна руководствоваться. А не чувством. Ты себе не принадлежишь, ты принадлежишь профессии. И тебе нужен не просто человек, на плечо которого ты можешь опереться и выплакаться, когда тебе трудно... Одним словом, будет у тебя достойный менеджер — будет все в порядке. Как говорят американцы, «о'кэй»!
У Анны непроизвольно навернулись слезы. Она не могла представить себе Збигнева в роли ловкого импресарио, постоянно вертящегося в концертных организациях, умело завязывающего связи, часами подкарауливающего нужных людей. Несмотря на рост и внушительную внешность, он наверняка окажется совершенно беспомощным в мире «деловых» людей — пронырливых, суетливых, подобострастных, «не умеющих» обижаться на сильных и могущественных, жестоких и беспощадных к тем, кто от них зависит...
Дело ее жизни — сцена, песня — и личная жизнь вдруг оказались связанными паном Юлианом в один узелок, развязать который просто невозможно. Так что же она, современная певица, должна стать рабыней XX века? Искать себе мужа не по сердцу и любви, а по «деловым» качествам?! Анне сделалось не по себе от жестоких слов пана Юлиана...
В то утро, запершись в номере гостиницы, она долго и безутешно плакала... Есть ли выход в этой ситуации? Поговорить со Збышеком, рассказать ему о сложностях и противоречивости ее профессии? Или сказать, чтобы забыл ее, не приезжал больше? Нет, этого она сделать не сможет... Значит, надо довериться судьбе! И бороться за счастье. И за счастье на сцене. Пусть будут потери, страдания, обиды, досада. Пусть останутся, как говорят администраторы, «неиспользованные возможности». Но взамен будет обычная человеческая жизнь с правом любить и быть любимой.
Пожалуй, Збышек был тот единственный человек, который однажды нашел для нее слова жалости. Даже мама и бабушка смотрели на нее как бы глазами зрителей. А зрители понаслышке знают и не очень-то верят в многотрудность черновой работы артиста. Родные расспрашивали Анну о том, как принимают ее на концертах, какие песни она сейчас поет, какие у нее дальнейшие планы... Ну совсем как интервьюеры. Правда, иногда они восклицали: «Все в дороге да в дороге! Не надоело? Устала ведь!» Это были слова вежливости, долга в отношениях близких людей, а не осознанного понимания всей сложности и тяжести ее работы.
Впрочем, Анна никогда и не требовала для себя особых привилегий. Все люди трудятся, возвращаются с работы усталыми, и пока не изобретен такой прибор, который бы регистрировал абсолютно точную нагрузку, физическую или нравственную, характерную для той или иной профессии. Она не сумела проработать по своей основной специальности ни дня. Лишь раз во время практики оказалась в шахте и тут же начала думать о тяжести шахтерского труда, о людях, которые ежедневно опускаются и трудятся под землей. «А я бы смогла так?» — спрашивала она себя. И сама же отвечала: «Конечно, привыкла бы, как все».
Особенность своей профессии она видела в том, чтобы все эти уставшие после работы люди не замечали бы ее «труда». Они должны видеть ее на сцене веселой и красивой. И уходить с концерта не только в хорошем настроении, получив заряд бодрости, но и отдохнувшими, помолодевшими, с ощущением праздника. А этот праздник должна подарить им она — фея из сказки, там, на сцене, волшебно избегнувшая обычных бед и горестей, физических травм и головной боли, неотвязных людских забот.
И все-таки... Она мечтала о том, чтобы ее саму хоть раз пожалели, посочувствовали ее кочевой жизни со всеми ее издержками и неудобствами, пожалели бы не ради красного словца, а искренне, глубоко, по-настоящему. От любви и нежности. Мечта сбылась наконец. Збышек гладил ее по голове, прижимал к своей крепкой груди и тихонько шептал: «Эх ты, бедулька моя, моя ты бедулька, моя замученная бедулька!..» Она заплакала от этих слов. Будто встретились они не после недельной разлуки, а расстаются навсегда... А потом засмеялась — от счастливого ощущения доброты, надежности, защищенности.
К счастью, завтра было воскресенье и не надо было никуда спешить, не надо было провожать Збышека. Можно было поспать подольше, отдохнуть. А сегодня выпить шампанского, включить транзистор «Спидола», послушать, как поют другие, помечтать, поболтать о пустяках. И отогнать подальше тяжелые мысли и сомнения.
И зиму и весну 1964 года Анна чувствовала себя особенно счастливой. Это ощущение выросло стремительно. Радость жить, любить и быть любимой слилась с жаждой петь, дарить эту радость людям. Петь легко, как никогда. Она репетировала ежедневно по четыре-пять часов, не чувствуя усталости, с настроением радостного и искреннего веселья. Это настроение, как электрический заряд, передавалось музыкантам, и те почти не роптали, хотя и не привыкли помногу репетировать. Они словно ощущали сопричастность возвышенному искусству, понимая, что имеют дело с редким дарованием. И так старались, будто от них зависела дальнейшая судьба Анны. Работа не кончалась и после репетиций. Она пела наедине с собой. Негромко, боясь, что ее кто-нибудь услышит...
Теперь ее выступлениями заканчивали концерты. Она пела восемь песен и потом три-четыре раза выходила на бис. Отказывалась от приглашений на банкеты и товарищеские ужины, которые теперь сыпались как из рога изобилия, и после концерта спешила в номер, принимала ванну, наскоро съедала что-нибудь и поскорее укладывалась спать с редким чувством безмятежности и покоя, на несколько секунд представив себе доброе лицо Збышека с такими преданными глазами, и тут же засыпала...
О том, что в этом году ей предстоит принять участие в фестивале польской песни в Ополе, она узнала в апреле (фестиваль начинался в конце мая). Причем не от Юлиана Кшивки, который всегда был в курсе, когда речь шла о важных творческих событиях, а от мамы. Ирма позвонила в краковскую гостиницу, где они остановились, рано утром и сообщила, что пришла телеграмма из Варшавы из Министерства культуры. Министерство просит срочно подтвердить ее участие, сообщить репертуар, наличие оркестровок и т. д. Анна тотчас передала все это Кшивке, тот покраснел (вероятно, был удивлен, что министерство обошлось без его посредничества) и сгоряча посоветовал ей отказаться. Но спустя полчаса передумал, постучался к ней в номер.
— Тебе, конечно, нужно ехать, обязательно, сейчас ты в великолепной форме, и я не вижу тебе равных. Грустно с тобой расставаться, но ничего не поделаешь...
— Не понимаю, — удивилась Анна, — ведь мы расстаемся ненадолго, после фестиваля я сразу же вернусь.
— Не вернешься, — загадочно сказал Кшивка. — Я уверен, и нюх меня ни разу не подводил. После этого фестиваля ты станешь знаменитостью. Солисткой. Тебя ждут другие сцены...
После некоторого молчания он добавил:
— Возможно, ты и вернешься ко мне. Лет через пятнадцать-двадцать, когда постареешь, но сцену бросить не решишься. И станешь никому не нужной: пение будет для тебя не искусством, не радостью жизни, а лишь средством заработка...
— К чему такая жестокость? — вскрикнула Анна. — Вы такой добрый, пан Юлиан, и как знать, что было бы со мной, если бы не вы...
— С тобой всегда было бы все в порядке, — глухо произнес Кшивка. — Ты не подходишь ни под какие правила. Ты — исключение, которое ставит под сомнение многие мои жизненные концепции. Удивляюсь, Анна, с какой легкостью ты преодолеваешь все преграды!..
— Он помолчал, потом продолжил: — Ты же знаешь, что я не только ценю тебя, но и люблю как самую прилежную мою ученицу... — И с грустью добавил: — Которой уже нечему у меня учиться.
— Ну, сегодня вы явно напрашиваетесь на комплименты! Но я помолчу. Уж кому-кому, а вам-то известно, что если я поеду в Ополе, то буду обязана этим только вам и никому больше.
— Себе, себе, — мягко улыбнулся Кшивка. — Себе и никому больше, Аня.
Это был второй фестиваль польской песни в Ополе — небольшом старинном городке на западе страны, очень красивом, изрезанном многочисленными каналами и потому прозванном польской Венецией...
Анна Герман приехала в Ополе одна утренним поездом из Вроцлава. В небольшом кожаном чемодане — новое светлое платье, сшитое своими руками, и партитура песни «Танцующие Эвридики». Представитель организационного комитета, который встречал участников фестиваля на вокзале, сообщил Анне и еще двум певицам, что репетиция — через полтора часа. Пожалуй, никогда еще до сих пор она не репетировала так долго и старательно, как на этот раз в Ополе. И хотя каждый нюанс, каждую ноту, каждую паузу «своей» песни она знала, как говорится, назубок, все-таки просила дирижера еще и еще раз пройти песню, иной раз останавливалась, будто пыталась сейчас, в последний момент, найти новую трактовку. Дирижер и музыканты заметно устали: они репетировали в этот день еще с добрым десятком солистов. Но они не спорили, с интересом поглядывали на Анну, тихо переговаривались, кивали в ее сторону. А когда репетиция подошла к концу, дружно зааплодировали. Сначала Анна подумала, что эти аплодисменты — насмешливый знак благодарности музыкантов за то, что их наконец отпустили. Но, внимательно всмотревшись в их лица, доброжелательные и веселые, она поняла, что ошиблась. Скорее всего, она просто понравилась оркестру...
Анна почти не слышала голосов конкурсантов. Исчезла привычная раскованность, приобретенная месяцами каждодневных концертов в провинции. Она дрожала, как дебютантка. Первым желанием было подойти к Люциану Кыдринскому — главному распорядителю фестиваля — и просить его отложить ее выступление... Она решительно направилась в сторону сцены (там в крохотной комнатке размещалась распорядительная дирекция), но внезапно остановилась и села на неизвестно как очутившийся здесь, рядом со сценой, пустой стул...
«Надо взять себя в руки, — уговаривала она саму себя, — ну, провалюсь — значит, так мне и надо, значит, не судьба...».
Небо заволокли тучи, и на зрителей начали падать первые капли дождя. Над залом появились зонтики, брезентовые покрывала, газеты. Но никто и не думал уходить. На душе вдруг сделалось весело и легко, и Анна почувствовала себя ребенком, который без разрешения родителей шлепает по лужам и радуется теплому летнему дождю. Было слышно, как Люциан Кыдринский со сцены весело переговаривается со зрительным залом. Потом она услышала свою фамилию и быстрым уверенным шагом вышла на сцену. В зале раздался смех. Ее белое нарядное платье никак не соответствовало неожиданному ненастью и начало прилипать к телу прямо на глазах... Она увидела, как кто-то из музыкантов кинулся к ней с зонтиком и встал на цыпочки, стараясь дотянуться до ее головы. Зрители весело захлопали. Из первого ряда озорно крикнули: «Валяй!»
Анна запела. Она не чувствовала капель, которые, минуя зонтик, лились по лицу и шее. Нарядное платье промокло до нитки. Она просто пела — естественно, свободно, легко, с настроением, как будто рассказывала со сцены легенду об Эвридике... Огромный зал, казалось, забыл про ливень, покоренный чарующим голосом певицы — нежным, серебристо-звонким.
На последних звуках ливень неожиданно усилился, и его гул, соединившись со шквалом аплодисментов, превратился в бурю восторга и изумления.
Это была победа. Первая настоящая, с бою добытая победа в ее творческой судьбе.
Ее поздравляли, незнакомые люди обнимали ее, до боли жали руку. Она ощущала на себе восхищенные взгляды. А сама... чувствовала себя смущенно. «В сущности, — убеждала она себя, — ничего и не произошло, никаких качественных изменений, пела я так же, как два года назад. Может быть, чуточку увереннее. Ах, как жаль потерянного времени! Ведь я могла показать «Эвридики» и два года назад...».
Сегодня Збышека не будет с ней. Как жаль! Он звонил по телефону, у него конец квартала и запарка с планом. Но он смотрел трансляцию по телевидению и чувствует себя измученным, выжатым как лимон, будто сам выступал. Действительно, когда переживаешь за очень близкого человека, куда труднее самому. «Ах, Збышек, Збышек, как я благодарна тебе, что ты тогда довез меня до вокзала... Обычная случайность. Но разве не из случайностей складывается вся наша жизнь?..»
Вечером состоялось торжественное закрытие фестиваля. Анна подъехала к концертному залу на такси и, выйдя из машины, сразу же столкнулась с Катажиной Гертнер.
— Как услышала тебя в Варшаве по телевидению, сразу отбросила все дела — и сюда, в Ополе! Мчалась, чуть не разбилась, сто пятьдесят километров на спидометре. О, познакомься. — Она кивнула в сторону высокой блондинки, стоящей неподалеку. — Это мой водитель Ванда, сегодня мы втроем отпразднуем успех. Какую песню я для тебя сделала! Ты должна на меня молиться: если бы не я, никто бы никогда не узнал тебя!
Что-то кольнуло Анну в сердце, ощущение радостного подъема исчезло.
— Конечно, Катажина, — ответила она непроизвольно, — я так благодарна тебе...
— Ну-ну, — прервала ее Гертнер, видно, поняв, что на сей раз слегка переборщила, — ты молодец, ты великая певица... — Потом расхохоталась и добавила: — А я величайший композитор современности!
После вручения премий был банкет. Анне казалось, что еще никогда она не чувствовала себя так хорошо. Она даже выпила три бокала шампанского. Посмотрев в зеркало, увидела румянец на щеках и счастливые блестящие глаза... К ней подошел какой-то человек.
— Кажется, мы знакомы с пани. Ну да это не важно. Я имею честь предложить вам поездку на телевидение ГДР, всего на три дня. Интересная шоу-программа.
Это был тот самый человек, который в прошлом году в Сопоте требовал у нее денег.
Разные люди подходили к Анне, чокались с ней, пили за ее здоровье, лестно говорили о ее даровании, даже о гениальности...
На следующий день газеты запестрели ее фотографиями. Телефон в ее номере начал звонить с десяти утра (а она легла спать в пять). От звонка проснулась с сильной головной болью, коротко ответила на поздравление незнакомого человека, положила трубку. И снова — телефонный звонок. Потом еще один. Положила на телефон подушку, чтобы не слышать звонков, и снова уснула.
После обеда в ее номере объявился «пан из Сопота» — так Анна сама прозвала его. Он сказал, что через неделю Анна должна быть в Варшаве. Оттуда поездом — в Берлин, на телевидение, а через две недели — отъезд в Москву.
Дни замелькали, как в калейдоскопе, Анне начало казаться, будто жизнь превратилась в сплошной праздник — бесконечные приемы в самых разных инстанциях, поздравления, пожелания, приветственные адреса. Времени для репетиций не хватало,
«Э, да еще несколько месяцев приветствий, и я стану профессионально не пригодной!..»
В Берлине прямо с вокзала Анну повезли на телевидение.
— Где фонограмма? — спросил режиссер.
— Нет у меня фонограммы, — смущенно ответила Анна. — Мне в Варшаве о фонограмме ничего и не говорили. У меня есть партитура для оркестра...
— Прекрасно! — воскликнул режиссер. — Все дело в том, что у нас нет оркестра. Участники нашего шоу поют под фонограммы. Во всем мире все давно поют под фонограммы!
Анна пожала плечами.
— Что же мне делать?
— Пойдите в центральный универмаг, накупите побольше, а вечером мы отправим вас домой. Удивительная неорганизованность! — Он зло махнул рукой и через минуту уже оживленно беседовал с художником.
«Если бы я знала, что надо петь под фонограмму, я ни за что бы не поехала. И не только потому, что у меня ее просто нет. А потому что фонограмма, в конце-то концов, — обман! Пропадает непосредственность, настрой, само творчество, которое всякий раз неповторимо. Пусть фонограмма гарантирует качество, стабильность, облегчает труд артиста, но все-таки это обман и зрителей, и самих себя...» — рассуждала Анна.
Через несколько часов в гостинице ее нашел помощник режиссера, попросил срочно партитуру, собрали ансамбль. Через два часа — репетиция. Анна — единственная в программе — пела с «живым» оркестром!
Из Берлина Анна поехала во Вроцлав — домой. Через три дня ее ждала долгая поездка в Советский Союз, и эти два дня отдыха она решила провести дома. Она удивилась и обрадовалась, когда на вокзале увидела знакомую фигуру Збышека. После фестиваля в Ополе они виделись редко — и он и она были так зАняты, что даже по телефону разговаривали редко. Вообще Анна не очень жаловала телефонные разговоры. Другое дело, когда видишь глаза, улыбку, губы...
— Збышек! Дорогой мой! — кинулась к нему Анна. — Как мне тебя не хватало! Ох, как я по тебе соскучилась! А ты не разлюбил меня?
Збышек молча крепко прижимал ее к себе. И ласково гладил ее по голове.
— Как я счастлива, что мы собрались все вместе! — говорила Анна за вечерним, по-праздничному накрытым столом. — Правда, мама, как мне повезло?! Есть любимая работа, есть любимый Збышек, и вы живы-здоровы... Ну, что еще надо?..
— Надо бы радоваться и бога не гневить, — сказала по-русски бабушка. — Ты в Россию едешь, Анюта, так поклонись Родине.
«Тук, тук», — стучат колеса поезда. Только что миновали Брест, советские пограничники раздали паспорта. А за окнами по-прежнему зеленеют леса, склоняются под сильным ветром березы, голубеют в густой траве нежные васильки...
Родина, родная земля! Как часто Анна мысленно возвращалась сюда! К березам и василькам, которых сама в детстве не знала, но о которых читала в книжках. К горючим пескам, окружавшим Ургенч. В сам Ургенч, казалось, плавившийся под жарким солнцем. К людям, с детства окружавшим ее, которые в тяжелейшие годы помогли выжить, согрели человеческим теплом и участием, вселили веру в справедливость...
В 1956 году был посмертно реабилитирован ее отец. Справку о его реабилитации она читала со слезами на глазах: «А ведь все могло быть иначе...» Теперь она ехала к себе на родину как певица из другой страны. Дружественной, братской, но все равно — другой...
Россия и Польша. В истории взаимоотношений этих государств было немало мрачных, трудных, окрашенных горечью страниц, Но было много и славных, возвышенных, героических. Лучшие люди России и Польши — знаменосцы просвещения, науки, культуры, искусства — всегда тяготели друг к другу, их связывали тесные, нерасторжимые узы. «За вашу и нашу свободу» — этот славный лозунг революционной солидарности XIX века наполнился новым содержанием в годы второй мировой войны.
Анна всматривалась в пейзаж за окном и пыталась вспомнить тот путь на запад, который она девочкой проделала вместе с матерью и бабушкой. Это было давным-давно. И вместе с тем так недавно. Но как она ни напрягала память, как ни пыталась — ничего узнать не смогла. Да и что можно узнать, если за окном только лес да поле и мимо проносятся маленькие белорусские станции. Но сердце бьется часто-часто, вот-вот выпрыгнет из груди! Как ни старайся, сон не придет. Родина...
А вот и Москва — огромная столица великой державы. Тогда, после войны, они проехали ее поздно ночью. А сейчас утро. Автобус несется с Белорусского вокзала по нарядной улице Горького, потом сворачивает на Садовое кольцо, заполненное машинами. Анна сидит, прижавшись к окошку. И молчит. И думает о своей судьбе, которую иначе как драматической не назовешь. И чувствует себя бесконечно счастливой... Еще поворот, и автобус пересекает Москву-реку. Перед ними — небоскреб гостиницы «Украина». Товарищи по поездке — Мария Котербская, Дана Лерская, Веслава Дроецкая, Януш Гнятковский, Ежи Мильян — чувствуют себя знатоками Москвы. Они уже бывали здесь не раз и, коверкая русские слова, оживленно болтают со встречающими их работниками Госконцерта.
Первый концерт в Москве. Как справиться с волнением? Чтобы не сорваться, не дать возможности эмоциям помешать профессионализму, годами отточенному мастерству? Анна чувствует, что голова стянута железным обручем, а сердце стучит так сильно, что оглядываешься — не слышит ли кто рядом этого стука.
Но коллеги шутят, им весело, они едут на концерт в хорошем настроении. Мужчины одеты с иголочки, лица холеные, тщательно выбритые. Как не похожи эти гастролеры, привыкшие к зарубежным турне, на тех артистов, с которыми она начинала, с которыми колесила по провинции! На вечно невыспавшихся людей с бледными, усталыми лицами, одетыми более чем скромно — в потертые джинсы, бесформенные грубые свитера, плащи цвета хаки. Эти звезды другие! Они знают себе цену, привыкли к успеху и воспринимают его как должное. — Бьюсь об заклад, — восклицает Януш Гнятковский, — я один смогу петь весь вечер, причем «Бесамэ мучо» семь раз на бис, а «Истамбул — Константинополь» — одиннадцать!
— Подумаешь, удивил! — презрительно усмехается Веслава Дроецкая. — Да если хочешь знать, так и я в Ленинграде месяца три назад по полтора часа со сцены не уходила... А эта Лоубалова! «Красную розочку, красную розочку я тебе дарю...». И еще: «Я вас всех очень, очень люблю...» И успех обеспечен!
Кто из артистов не мечтает иметь успех у публики? Таких нет. Но только какой ценой? Одни свято верят в свой талант и мастерство. Другие надеются на «проходной» репертуар, третьи — на экстравагантность и неожиданность, четвертые — на дурные вкусы публики... Анна в тот вечер мечтала понравиться москвичам, мечтала и горько жалела, что у нее почти не было времени готовиться к гастролям, что у нее лишь партитуры совершенно здесь неизвестных польских песен, что в репертуаре ее нет ни русской, ни советской песни. Да и вообще репертуар у нее не выигрышный — ни одной ярко выраженной ритмичной песни с интонациями шлягера.
Зал летнего театра «Эрмитаж» заполнен до отказа. Лишние билеты спрашивали еще у Садового кольца. Когда автобус сквозь толпу зрителей подъехал к служебному входу, наиболее ловкие прорвались сквозь кордон милиции и так настойчиво стали просить автографы, что со стороны могло показаться, будто речь идет об их жизни и смерти. Хорошее настроение коллег, их абсолютная уверенность в успехе неожиданно подействовали на Аню.
А ведь Януш Гнятковский говорил правду! Высокий, с блестящей, как начищенная кастрюля, лысиной, с хищным ястребиным носом, он носился по сцене со спринтерской скоростью. Хрипел и залихватски свистел в микрофон. Во время музыкальных пауз успевал ввернуть несколько русских фраз, и зал весело отвечал ему аплодисментами.
«Действительно, — подумала Аня, — Януш вполне мог бы выступать и один». Потом Веслава Дроецкая пела по-русски, забавно, подкупающе коверкая слова. И тоже вернулась за кулисы довольная, с огромной охапкой белых и красных роз. Мария Котербская в самом начале выдала душераздирающее танго о студентах. Эту песню пришлось повторить трижды. А когда Мария спела «Зацвел, зацвел вишневый сад», могло показаться, что аплодисменты не стихнут никогда...
Анне пришлось начинать второе отделение. Она отчетливо видела со сцены лица зрителей — веселые, доброжелательные, по-видимому, ожидающие от нее еще какого-нибудь «чуда-юда» вроде «Истамбула». И на какое-то мгновение Аня пожалела, что не споет сейчас какую-нибудь сверхмодную вещь, не будет нарочито коверкать русский и тем самым обманет ожидания многих... Но вот Ежи Мильян взмахнул дирижерской палочкой — и оркестр заиграл, а через несколько секунд вступила Анна. Она пела и одновременно старалась рассмотреть лица зрителей: ведь, наверное, совсем скоро на них появятся огорчение, разочарование, безразличие. Но зрители по-прежнему смотрели доброжелательно и, как показалось Анне, даже с интересом... Ей аплодировали долго. Меньше, конечно, чем Гнятковскому или Котербской, но все равно мощно и громко.
Самое удивительное произошло после «Эвридик» — зал взорвался, охваченный единым страстным порывом. Раздались крики «браво!» На сцену сыпались цветы, музыканты недоуменно переглядывались: «Такой успех? Вряд ли «Эвридики» здесь известны. А может быть, в Москву транслировали фестиваль из Ополе? Сомнительно...» На бис Анна пела окрыленная. Ей казалось, что в зале — давно знакомые и дорогие люди, которые пришли на встречу с ней спустя долгие годы... Вот сейчас она споет, а потом начнутся расспросы про житье-бытье, про маму и бабушку и как там было в Польше все эти годы. Ей пришлось спеть еще два раза «Эвридики» и одну итальянскую песню. А зал бушевал до тех пор, пока зрители не поняли, что певица действительно устала и больше выступать не в состоянии.
На следующий день она встала рано, посмотрела на себя в зеркало и улыбнулась счастливой, беспечной улыбкой, вспомнила вчерашний концерт, поздравления товарищей, восторженные крики зрителей, провожавших ее до автобуса, какого-то советского журналиста, пытавшегося общаться с ней по-польски, смешно выговаривавшего польские и украинские слова.
«А я почему-то отвечала ему по-польски. Еще ни разу тут, в Москве, не сказала ни слова по-русски. Прямо комплекс какой-то...».
Через полчаса она обратилась к таксисту, скучавшему в длинной колонне светло-зеленых новеньких «Волг»:
— Пожалуйста, отвезите меня на старый Арбат. — Сказала и уловила, что говорит по-русски, как иностранка, с заметным акцентом — «эл» звучит немного твердо.
— В два счета доставим, — заулыбался таксист. — А я вас сразу узнал: был вчера на вашем концерте. Здорово поете, только жалко, что не по-нашему... Рассказывали бы, что ли, о чем песня. Вы русский, я вижу, знаете...
— Знаю, — улыбнулась Аня, откинувшись на заднее сиденье и стараясь в зеркало разглядеть молодое лицо водителя.
— Вам на Арбат как, по адресу или просто так? — поинтересовался он, сворачивая на набережную.
— Просто так, — ответила Анна. — Я никогда не видела старого Арбата, но много о нем читала...
— Тогда поехали, покажу вам Москву, — весело предложил шофер. — Вы о деньгах не беспокойтесь. Будем считать — это мой вклад в дело нерушимой дружбы.
Они кружили по центру, и Анна всматривалась в незнакомые очертания московских улиц и площадей. Это была «экскурсия чувств» — желание в одиночестве прикоснуться к тому, что она сама считала святыней...
Второй концерт прошел с тем же успехом, что и первый. Анна сделала вывод из пожелания таксиста и попыталась перевести содержание песен на русский. Перевод получился каким-то примитивным и маловыразительным, исчезла поэтичность и романтическое обаяние оригинала. Она не решилась произнести содержание песен по-русски. Да и, кроме того, она не могла избавиться от ощущения, что люди, сидящие в зале, прекрасно понимают ее. И вообще — нужен ли песне перевод, когда существует музыкальный драматизм, ярко выраженная эмоциональность, настроение, наконец? В этот вечер концерт записывали для радиопередачи. Потом их попросили задержаться и коротко рассказать о себе перед микрофоном. За кулисами и польские артисты, и работники Госконцерта, и рабочие сцены — все почему-то нежно обращались к ней: «Анечка». Анечкой стали сразу же называть ее и работники радио.
— Я тоже Анна, — представилась ей высокая блондинка с волевым лицом и умными, проницательными глазами. Она ласково смотрела на Анну, и по тому, как произнесла эти слова, видно было, что смущалась и эта фраза далась ей нелегко.
— Вы по-русски хорошо понимаете? — спросила она.
— Хорошо, — ответила Анна.
— Вот и отлично. Я редактор студии грамзаписи «Мелодия» Анна Качалина, я была на двух ваших концертах, и у нас к вам есть предложение...
Как мечтала Анна о своей пластинке! Кшивка как-то намекал ей, что у него есть связи в Варшаве, что надо кому-то «дать в лапу», выбрать песни известных, маститых композиторов, договориться с приличными музыкантами (разумеется, за деньги), написать хорошие оркестровки (тоже за деньги). И тогда «тип-топ»: через год покупай свою пластинку! Но дело не двигалось, разговоры оставались разговорами... Говоря откровенно, все упиралось в деньги, а их как раз и не хватало: все, что она зарабатывала, вылетало в трубу. Обеды в гостиничных кафе и ресторанах, платья для сцены, даже телефонные разговоры со Збышеком (это ведь тоже надо учитывать) — поглощали почти все доходы... Чтобы договориться с хорошими музыкантами, способными сыграть не в концерте, а на записи, да плюс хорошие оркестровки — это влезть в сумасшедшие долги. А где гарантия, что будет отдача?
А тут эта милая пани сказала: «интересное предложение...» Да еще где — в Москве! Что она имела в виду? Просто жутко подумать — неужели они хотят записать с ней пластинку?! Как себя вести? Надо не выдавать волнения. Не показывать, что творится в душе.
Через день-два обе Анны встретились на улице Станкевича, где в глубине старого московского дворика расположена старая кирха, переоборудовАнная в студию грамзаписи. Все слова и чувства, которые Анна пыталась скрыть, вернее, прикрыть завесой равнодушия, неожиданно сами собой прорвались. Она заговорила быстро и невпопад:
— Ой, я так счастлива... Просто не верится... И за что...
— Я тоже счастлива, — ответила Качалина, — у вас редкий талант! — Она сказала это просто, естественно и вместе с тем как-то искренне и весомо, будто они говорили об обычных житейских делах. — Надо выбрать репертуар, установить тональность, я приглашу композиторов. Мне кажется, вам бы удался советский репертуар...
Если бы Анне всего несколько месяцев назад сказали, что она способна выдержать такую колоссальную нагрузку, она бы, пожалуй, не поверила. Концерты каждый день, а в субботу и в воскресенье — по два, при этом — напряженная работа над репертуаром для пластинки с композиторами, оркестровщиком, звукорежиссером, редактором Анной Качалиной. Правда, Анна никак не могла назвать все это «работой». Это было вершиной счастья, которое не сравнишь ни с чем. Настоящая жизнь начиналась для нее с того самого момента, когда начинала звучать музыка... Ее раздражали интервью. Анну буквально осаждали журналисты, она отбивалась, как могла, жаловалась на усталость, говорила о том, что уже поделилась всем, чем могла, советовала обратиться к другим польским артистам...
Зато когда она приходила в студию, то чувствовала небывалое блаженство, чуть ли не физическое, призывала сама себя к благоразумию, уравновешенности. Она любила проводить свободное время с Качалиной и ее друзьями — звукорежиссером Виктором Бабушкиным, превосходным мастером, тонко разбирающимся в музыке, с симпатичным застенчивым Борей Метальниковым, страстным знатоком и поклонником ее творчества. Борис работал продавцом в магазине «Грампластинки». Аню очаровала мать Качалиной — Людмила Ивановна — женщина с удивительно живыми глазами и ясным, острым умом. Вообще от всего этого московского общества веяло какой-то удивительной чистотой, добродушием и доброжелательностью.
«Бездуховность»», «бездушие», «равнодушие». О, как боялась Анна этих слов и всего, что за ними кроется! Она уже достаточно насмотрелась на людей холодных, циничных, способных не только не заметить страданий окружающих, но и со спокойной совестью перешагнуть через дружбу во имя корыстных устремлений. А эти ее новые московские друзья просто любили искусство и жили им. После концерта они забирали Анну к себе, в небольшой старый дом на улице Герцена, где на столе — домашние пирожки с капустой, умело приготовленная селедочка, глядя на которую просто слюнки текут, крепкий, хорошо заваренный чай...
Почему сходятся люди, вчера не знавшие друг друга, а сегодня ставшие близкими, почти родными? В силу ли профессиональных интересов они нуждаются друг в друге? Или их притягивает схожесть характеров и интересов?