КНИГА АЛЕКСАНДРА ЖИГАРЕВА «АННА ГЕРМАН»

Текст статьи

Продолжение книги.
Звездой?! Анне показалось, что это слово он произнес с насмешкой...
— Когда едешь? — спросил Скомпский.
Аня пожала плечами. Но в Жешув она поехала довольно скоро, до улаживания всех формальностей с переходом на другое место работы. Она надеялась, что встреча с известным мастером может существенно и резко изменить ее судьбу.
Кшивка встретил ее приветливо.
— Очень, очень рад, что вы так быстро собрались. Слышал, слышал вас, нахожу вас весьма способной, но надо работать. Только постоянный труд способен принести успех.
Выслушав историю Анны о неудачном экзамене в Варшаве, он весело подмигнул ей:
— Не огорчайтесь, все уладится! Главное — талант, помноженный на труд. Тогда не то что комиссии — крепости рухнут!
Однако гастроли ансамбля Юлиана Кшивки не многим отличались от выступлений артистов Вроцлавской эстрады. Правда, автобус поновее. Но маршруты примерно те же — сельские клубы, дома офицеров, небольшие помещения в провинциальных городках.
Аня пела негритянские песни по-английски, ничуть не копируя манеру исполнения джазовых звезд Дорис Дай и Эллы Фицджералд. Пела по-своему — мягко, прозрачно, без хрипа. Кшивка отнесся к ее манере осторожно: он опасался, что зрители не примут такое пение. И действительно! Анна уходила со сцены под жидкие аплодисменты. Но спустя несколько концертов, как говорится, «распелась» и теперь часто бисировала. На репетиции художественный руководитель постоянно хвалил ее, ставил в пример другим артистам.
— Берите пример с новенькой, — повторял он, — талантлива необыкновенно, голос удивительный, а какая работоспособность!
Анне нравилось, оставшись одной в номере провинциальной гостиницы, негромко напевать знакомые мелодии, отыскивая новые, неожиданные повороты. Однажды, когда Анна после обеда по привычке раскладывала ноты на тумбочке, в дверь постучали. На пороге стояла молодая женщина, на вид ровесница Ани, с большими живыми глазами, носом с горбинкой и длинными вьющимися волосами.

— Извините, пани, — сказала она, — я, наверное, помешала вашему отдыху?
— Да нет, — прервала ее Анна, — я и не думала отдыхать... А в чем, собственно, дело?
— Дело в том, — твердо заявила незнакомка, — что у меня для вас есть песня... Да, — остановилась она, — я забыла представиться. Меня зовут Катажина... Катажина Гертнер, вот уже несколько месяцев я работаю аккомпаниатором в Варшавской эстраде. Пишу песенки. К сожалению, правда, пока без особого успеха. Но я верю в свою звезду. Катажина быстро рассказала о том, что она написала тридцать-сорок песен, и все хвалят. А вот пробиться она никак не может. На художественных советах свирепствуют «старики», Юлиан Кшивка — ее друг и покровитель. Именно он посоветовал Катажине показать эту песню Анне. Правда, Катажина ни разу не слышала ее в концертах, но полностью доверяет вкусу Кшивки.
Они договорились встретиться за два часа до начала концерта на сцене клуба большого сельскохозяйственного кооператива.
— Песня называется «Танцующие Эвридики», — сказала Катажина, положив длинные пальцы на клавиши. — Да, совсем забыла: ее уже пела Хелена Майданец в Кракове на молодежном смотре... Но, говоря откровенно, мне не понравилось, да и Хелена ее больше не поет, так что у меня совесть чиста! — Она провела по клавишам и, взглянув Анне в глаза, вдруг предложила: — Слушай, зови меня просто Каськой, а я тебя — Аней.
Для Ани не имело значения, пели эту песню до нее или нет. Она уже привыкла исполнять «чужие» песни. «Своих» у нее пока не было. Да, по правде говоря, об этом она еще и не задумывалась. Зато сразу прониклась уважением к «бойкому композитору» (так про себя она окрестила Катажину) — ведь «ее» уже пела (пусть без успеха) сама Хелена Майданец! А Хелена Майданец по тем временам считалась звездой первой величины — стройная, гибкая, с большими черными глазами. Она стала олицетворением современной манеры пения — биг-бита, экспрессивного, страстного, напористого. Хелена, как говорится на языке профессионалов, «не вылезала» из эфира. По радио ее пение передавали раз десять в день. Ни одна мало-мальски популярная телевизионная программа не проходила без ее участия. Сотни поклонников Хелены Майданец на автобусах и в поездах мчались из города в город, чтобы правдами и неправдами пробиться на концерт своей любимицы. А та с микрофоном в руках металась по сцене, хрипела и сипела, доводя до исступления шестнадцати-семнадцатилетних зрителей и вызывая внутренний, а зачастую и внешний протест у слушателей более старшего возраста.
Нет. Аня не отвергала такую манеру исполнения, но и не принимала ее. Не принимала потому, что, как ей казалось, выступления Майданец были рассчитаны на внешний эффект и зачастую попросту лишены смысла. Не отвергала потому, что ни в коем случае не ставила под сомнение яркую одаренность Хелены, ее высокий профессионализм и музыкальность, ее поразительную самоотдачу на сцене во время больших концертов, когда, казалось, она работает на пределе.
О Хелене Майданец много и шумно писали газеты. Ее песни и манеру исполнения хвалили, осуждали, обсуждали... В артистических кафе только и было разговоров, что о Хелене: поклонники не дают ей прохода. У ее дома и гостиниц, где она останавливается, днюют и ночуют сотни молодых людей. А сама она веселится с музыкантами до утра, к тому же колется... Анна понимала, что много здесь преувеличений, досужих сплетен.
Да, Хелена была талантлива, молода и крепка здоровьем. Она легко покоряла вершины, которые многим, даже очень талантливым людям, оказывались не под силу.
Она обожала сцену, свет прожекторов, восторженные вопли публики. Не меньше любила и шумные застолья в лучших варшавских ресторанах, когда одетые по последней моде, пахнущие дорогой французской косметикой мужчины забывали о своих спутницах при одном появлении Хелены в зале. Она одевалась в голубые потертые джинсы и в черную, тесно облегавшую кожаную куртку. На шее красовалось янтарное ожерелье. Всегда появлялась в окружении поклонников. С соседних столиков им слали сверхдорогие французские коньяки, советское шампанское, испанские вина... Такие вечера частенько заканчивались шумным выступлением Хелены в сопровождении ресторанного оркестра. Словом, сплошной «шик»! И все же карьера Хелены Майданец оказалась недолгой и бесславной. Она поехала на гастроли в Париж. Там, долго не раздумывая, за приличный гонорар согласилась сняться в порнографическом журнале. После этого ей запретили выступать в Польше. А через год о ней забыли, как будто ее никогда и не было.
Анна задумывалась, пытаясь найти причину стремительного взлета и падения Хелены Майданец. Отсутствие принципов? Пустая растрата таланта? Стремление девушки из бедной семьи обогатиться и, как Золушка, стать обладательницей сказочных богатств и драгоценностей? Да, но ведь Золушка получила все это как награду за прилежание, старательность и доброту... А сама Аня? Она ведь тоже из бедной семьи, которая до сих пор не имеет своего угла и вынуждена ютиться на частной квартире. Аня вспоминала первую зарплату, которую ей торжественно вручил Скомпский, и как она стремглав неслась на телеграф, чтобы все эти деньги отправить домой. Знакомые озорно подмигивали Анне: «Ну, ты теперь артистка-миллионерша». Она лишь улыбалась в ответ. Никто не знал, что эта «миллионерша» еле сводит концы с концами, откладывая каждый лишний грош на кооператив, на новое платье и туфли, которые просто необходимы на сцене. Что часто не ужинает, и не только потому, что после концертов не успевает в ресторан. Просто ужин в ресторане ей не по карману.
Впрочем, сама Анна меньше всего думала о неустроенности быта, нужду с ранних лет воспринимала как естественное состояние. Она не жаловалась на судьбу и умела радоваться жизни, хорошей погоде, добрым словам режиссера, искренним улыбкам друзей, новой песне. Хотя бы той, которую недавно сыграла Кася Гертнер.
А песня эта овладела Анной! Мелодия была простой, легко запоминающейся, некоторые музыкальные моменты напоминали известные вроде бы песни. Но какие именно, она, как ни старалась, не могла вспомнить. Правда, текст казался ей многословным для эстрадной песни и трудным для восприятия.
В кафе на углу
Каждой ночью — концерт.
Так остановитесь на пороге,
Танцующие Эвридики,
Прежде чем рассвет
Первым лучом ляжет на стену,
Пусть раскроют вам объятья
Захмелевшие Орфеи.
Ветер разгулялся в переулках,
Он играет на деревьях, как на струнах.
Это поет Орфей
Или деревья так шумят...
Река шумит под мостом,
Исчезла черная тень фонарей,
Люди входят в кафе,
На улицах обычный шум,
А ветер танцует на улицах.
Ветер словно пьяный
И развешивает на ветвях
Вытканную из паутины шаль.
Какие у тебя были
Удивительные губы, Эвридика.
Какие у тебя пустые глаза, Эвридика.
А ветер танцует в аллеях,
Ветер колобродит, как пьяный.
Туман рассеивается,
И остается, только и остается
Черный кот.
По структуре песня лишена логически ясного сюжета. Персонажи древнегреческой мифологии соседствуют с хмельными посетителями кафе, в котором они забывались ночью, а утром выходят на улицу, будто вырванные из волшебной сказки...
Анна уже обратила внимание, что многие песенные тексты в отрыве от музыки казались примитивными. Они приобретали выразительность, когда в сочетании с мелодией становились песней, законченным музыкальным произведением. У песни свои законы, свои художественные критерии и требования, а критики, пытающиеся отдельно оценивать музыку и текст, допускают очевидный просчет.
Однажды после концерта в одном из сельских клубов Юлиан Кшивка попросил артистов задержаться.
— Вот что, — радостно потирая руки, произнес он, — у меня для вас приятное известие. Через неделю у нас гастроли в столице. Вам ли объяснять, что это не только приятно, но еще и ответственно... — Улыбка его погасла. Ее сменила озабоченность, смешАнная даже с растерянностью. — Вы знаете, какие в Варшаве «акулы пера», — переступая с ноги на ногу, продолжал Кшивка, — они только и ждут таких, как мы, провинциалов. Две разгромные статьи в прессе — и мы можем спокойненько проститься друг с другом. И с эстрадой — тоже.
— Да что это вы, пан Юлиан! — прервал его кто-то из актеров. — Начали за здравие, а кончаете...
— Нет-нет, — мгновенно отреагировал Кшивка, — это я так, для тонуса. Я верю в вас, верю в наш «Рассвет над Африкой», верю в его художественную убедительность. — Потом, повернувшись к Анне, добавил: — А ты, между прочим, будешь держать в Варшаве экзамен, новый экзамен перед тарификационной комиссией. Так что давай-ка работай!
Потом Кшивка пожалел, что так напугал актеров. На прогонах даже опытные артисты заволновались. Стали спотыкаться на ровном месте, забывали текст, фальшивили. Их волнение заразило и молодых коллег, Анна вообще две ночи не спала, ворочалась с боку на бок, часами смотрела в потолок.
— Посмотрите, на кого вы похожи! — закричал Кшивка накануне последней репетиции в Жешуве. — И это артисты, едущие покорять столичных зрителей?! Нет, вы больше похожи на только что выписавшихся из больницы. В конце концов, возьмите себя в руки!.. Или берите бюллетени — и я отменяю гастроли!
Но бюллетеней артисты не взяли, в Варшаву приехали бодрые, веселые, как будто выступления в столице для них — привычное дело. Последняя репетиция накануне концерта прошла гладко, без суеты и пререканий.
Перед самым выходом на сцену Анна почувствовала легкое головокружение, даже пошатнулась. Лицо ее побледнело. Но никто не обратил на это внимания: все были заняты собой... Она удивилась, когда со сцены обнаружила, что в зале немноголюдно, много пустых мест. В третьем ряду, посапывая, клевал носом какой-то старичок. Но это нисколько не смутило ее. Пела с подъемом, легко, изящно. Сегодня у нее получалось все. Как жаль. что сегодня — это не завтра, когда надо будет петь перед тарификационной комиссией. Сумеет ли она удержать форму, справиться с волнением?
Зал взорвался аплодисментами. Трудно было понять, как могло при столь небольшом количестве зрителей получиться столько шума и даже, как ей показалось, топота: Дремавший старичок оживился и неистово бил в ладоши. Впрочем, иногда он разъединял руки, чтобы послать Анне воздушный поцелуй... Она кивнула ему и улыбнулась. Спела на бис, потом под неистовый шум и одобрительные крики зрительного зала вышла за кулисы, почувствовала, как ее целуют, кто-то до боли сжимает руки, и вновь ей стало плохо, пот выступил на лбу, она с трудом нашла свободный стул, не села, а, скорее, плюхнулась на него.
— Молодчина! — услышала она где-то рядом слова Кшивки. — Я в тебе не ошибся! Виски сжимало, пол под ногами качался, как корабельная палуба. Она попросила, чтобы вызвали такси и, не переодевшись, лишь накинув кофточку на плечи, поехала в гостиницу. Как назло, замок плохо открывался. Наконец он поддался, и Анна, не включая свет, ощупью добрела до кровати и упала на нее, уткнувшись головой в подушку.
Перед комиссией она пела спокойно, уверенно, легко и свободно. Анна чувствовала, что и сегодня ей все удается. Неожиданно она поймала себя на мысли, что совсем не торопится уходить со сцены: ей хотелось петь. Она видела знакомое, чуть припухшее лицо известного актера Александра Бардини, его большие, черные, чуть насмешливые и доброжелательные глаза. Сегодня она, наверное, сдаст экзамен. Ее будут хвалить! Но это казалось не самым главным. Главное — петь. Это сделалось самой важной частью бытия, смыслом всего.
Ее взгляд встретился с доброжелательным взглядом Людвика Семполинского — замечательного эстрадного актера, превосходного исполнителя жанровых песен, куплетиста и пародиста. Семполинскому было далеко за пятьдесят, он казался неловким и медлительным. Но стоило ему выйти на сцену, как он становился на удивление пластичен, изящен. Накануне войны в одном из варшавских кабаре в костюме Чарли Чаплина он спел острые сатирические куплеты «Тен вонсик», что значит «О, эти усики», — яркую, характерную сатиру, едко высмеивающую бесноватого фюрера. Эти сатирические куплеты подхватила вся Польша и пела в дни, предшествовавшие сентябрьской катастрофе 1939 года — нападению Германии на Польшу, — и во время гитлеровской оккупации. За исполнение этих куплетов полякам грозил Освенцим. За Семполинским охотилось гестапо. Но ему удалось скрыться от гитлеровских ищеек. Сразу же после освобождения, как и Мечислав Фогг, он организовал свой маленький театр. Прошло немало лет, но, что бы ни пел Людвик Семполинский на эстраде, он обязательно заканчивал концерт своим коронным номером «О, эти усики»...
В такт Аниному пению Семполинский ритмично переставлял пальцы на столе и, когда молодая певица исчерпала весь свой репертуар, сказал мягким, доброжелательным голосом:
— Вы доставили нам истинное наслаждение, что так редко бывает на эстраде. Браво!
Аня подумала было, что сейчас ее обязательно спросят про Артура Миллера. Константина Симонова или про Ежи Путрамента, но члены комиссии одобрительно кивали головами, перешептывались, негромко смеялись.
— Вы свободны, — раздался мягкий бас Бардини, — не забудьте пригласить нас на сольный концерт.
— Вы будете сидеть в первом ряду, — с улыбкой, будто речь идет о чем-то невозможном, ответила она.
— Ну уж, — возразил ворчливо Бардини, — первый ряд не люблю, позаботьтесь, будьте любезны, о месте в седьмом. — И расхохотался, вытирая лоб большим ярко-зеленым носовым платком.
Вечером Анна пригласила своих в бар гостиницы «Полония», в которой жили артисты. Это была старая гостиница, почти бед удобств, зато в самом центре Варшавы, недалеко от Маршалковской. Пришли все одиннадцать человек во главе с Юлианом Кшивкой. Царила какая-то уютная, дружеская, теплая атмосфера. Аня подумала, что согласие и доброжелательность друг к другу — самые важные компоненты счастья. Теперь она по-настоящему счастлива: есть любимая работа, есть пение, товарищи, друзья. Есть Юлиан Кшивка — первооткрыватель талантов, самобытный педагог и хороший администратор... Будущее больше не казалось туманным и неопределенным. Теперь она ясно видела свое место в нем. Хватило б только сил и здоровья, а энергии и желания ей не занимать.
Молодость самоуверенна. Она мгновенно ниспровергает признанные авторитеты, легко и безапелляционно ставит под сомнение опыт и заслуги старших, откровенно посмеивается над их знаниями и трудолюбием. В музыке, точнее, в песенном эстрадном жанре это легко обнаружить невооруженным глазом. Сколько перевидела Анна самодеятельных композиторов, не знавших элементарной музыкальной грамоты, но твердо убежденных в своей гениальности, в способности написать «шлягер» «без всяких там консерваторий»!
Нет, она не ставила под сомнение талант самородков, по-настоящему способных, умелых. Но ее всегда тянуло к людям образованным, знающим, у которых можно было многому научиться.
Она придумала себе прозвище «Митрофан», имея в виду героя пьесы Фонвизина, иногда только называя себя более ласково — «Митрофанушка». Анна искренне сожалела, что не училась музыке в детстве, что в более зрелом возрасте не могла сразу определиться, что окончательное решение связать свою жизнь с искусством пришло так поздно.
Ей казалось смешным сейчас, в двадцать шесть лет, сдавать экзамены в консерваторию и выглядеть на самом деле Митрофаном в сравнении с семнадцатилетними абитуриентами. Анна страдала от своей музыкальной необразованности. Она стеснялась делать замечания музыкантам, когда те откровенно фальшивили. Стеснялась давать советы оркестровщикам. С трудом решалась вступать в спор с художественным руководителем даже тогда, когда, по ее глубокому убеждению, в творческом плане он был не прав,
После успешной сдачи экзамена выдалось несколько свободных дней в Варшаве. И тогда она решилась. Сняла телефонную трубку, энергичным движением набрала нужный номер и попросила к телефону профессора пани Янину. Услышав в трубке строгий голос, она мгновенно растерялась и, потеряв прежнюю уверенность, сбивчиво начала объяснять:
— Пани Янина, вы извините, пожалуйста, что я осмелилась... что занимаю ваше время.
— Да говорите вразумительно, — прервал голос в трубке, — что вам надо?
— Моя фамилия Герман, Анна Герман, я артистка Жешувской эстрады, я была бы очень вам признательна, если бы вы разрешили мне присутствовать у вас на зАнятиях в консерватории...
Анна вдруг почувствовала себя какой-то беспомощной и униженной. Ей показалось, что пани Янина сейчас швырнет трубку и она услышит прерывистые гудки. Но трубка несколько секунд молчала, потом низкий голос пани Янины неуверенно произнес:
— Герман, Герман... Откуда мне знакома ваша фамилия? — И сама себе ответила: — Как же, как же! О вас же сегодня пишут все газеты. Да как! По-моему, о Карузо так не писали.
Если бы пани Янина увидела сейчас лицо собеседницы, то пожалела бы о таком сравнении. Анна побледнела, потом сделалась пунцовой, и на лбу выступили капельки пота. А на том конце провода продолжали:
— Приезжайте сегодня, сейчас же, я с удовольствием вас послушаю. Посмотрим, чего вы действительно стоите.
Анна повесила трубку, посмотрела на себя в зеркало и платком вытерла лоб. На столике зазвонил телефон. Звонил Кшивка: «Ты читала «Трибуну»? А «Экспресс»? Тебя называют выдающимся талантом... Молодчина! Привет!»
Пани Янина оказалась сухонькой, поджарой, подвижной старушкой с копной седых волос. Она дружелюбно, по-мужски пожала Анне руку и энергичным жестом пригласила ее в класс. Кроме них, никого не было, но Анна ощутила какую-то внутреннюю дрожь и скованность, а может быть, даже беспомощность.
— Пойте, — с улыбкой произнесла пани Янина.
Анна обвела глазами классные стены. Со стен на нее смотрели Шопен, Моцарт, Бетховен, Чайковский.
— Здесь? — жалобно спросила она.
— Здесь, — кивнула пани Янина.
Анне показалось, что профессор консерватории смотрит на нее со смешанным чувством недоверия и жалости. Запела она без аккомпаниатора, в нескольких шагах от облокотившейся на спинку стула пани Янины. Анна не помнила, сколько времени она пела. Она спела все, что помнила, и даже рискнула исполнить неаполитанскую песню, которую готовила для концерта. Когда она кончила, пани Янина только спросила:
— Сколько вам лет?
— Двадцать шесть, — ответила Анна.
— Двадцать шесть? — повторила пани Янина. — Ни за что не скажешь, выглядите вы на девятнадцать... — Пристально посмотрев на Аню, добавила: — Вам обязательно надо учиться. Начать можем сейчас.
Эти уроки пани Янины она вспоминала потом как одни из самых счастливых и радостных мгновений жизни. Как правило, они занимались в консерваторском классе вечером, когда студенты уже закончили зАнятия. Аня появлялась в классе с неизменным букетиком цветов и вручала их профессору. Та ставила цветы в вазочку с водой. Пани Янина садилась за рояль, и начинались зАнятия.
Успех сопровождал Анну. Вступал в права природный талант, умноженный на добросовестность, на страстную влюбленность в свою профессию, желание как можно больше узнать. Она не была тщеславным человеком и к восторженным рецензиям в газетах относилась сдержанно. Ей казалось, что журналисты преувеличивают. Самое главное — не газетный фимиам, а зАнятия в консерватории, которые помогут ей приблизиться к профессионализму. Внимательно слушая советы пани Янины, она соизмеряла их со своими возможностями и своими творческими позициями. Казалось, что где-то в глубине памяти работает незримый фильтр, отбрасывающий все несущественное и пропускающий в ее сознание по крупицам все полезное, необходимое.
Поздно вечером, когда Анна вернулась в гостиницу, она нашла в дверях записку от Кшивки: «Когда бы ни пришла, немедленно позвони».
«Может, что-нибудь дома?» — возникла паническая мысль.
— Да не волнуйся ты так, не волнуйся, — поспешил успокоить ее Кшивка, — ты родилась в рубашке, тебя определенно преследуют удачи!
Аня подумала, что, наверное, опять появилась хвалебная рецензия, а Кшивка так ценил и так боялся «акул пера». Но она ошиблась.
— Звонил Игорь Гостынский, — продолжал Кшивка. — Министерство решило предоставить тебе стипендию для поездки в Италию. Будешь учиться пению у итальянцев, пить апельсиновый сок и целоваться с Модуньо под голубым небом на ступеньках Колизея... Да! Чуть не забыл! — добавил он. — Че-рез две недели будешь петь в Сопоте!..
Трудно сказать, чему она больше поразилась, — предстоящей поездке в Италию или выступлению на фестивале в Сопоте. Если бы неделю назад кто-нибудь из знакомых сказал ей, что она будет петь на Международном фестивале эстрадной песни в Сопоте, она решила бы, что над ней просто подшутили. Но Кшивка никогда не шутил, когда дело касалось творческих вопросов. К тому же по интонации было видно, что он совсем не «забыл» сообщить ей эту новость: просто он сам волновался.
— Но поймите, — пыталась она объяснить на следующий день, — я еще никогда не пела на фестивалях! А вдруг провалюсь?
Кшивка был весел и настроен оптимистично. — Ничего, ничего, — повторял он, — все равно надо сделать первый шаг. — А что я буду петь? — спросила Анна.
— Что хочешь! — засмеялся Кшивка.
— Может, «Танцующие Эвридики»?
— Ни в коем случае, — оборвал ее Кшивка. — Кто ее знает, эту Гертнер, это же самодеятельность... Будешь петь «Крик белых чаек»... — и он произнес фамилию весьма уважаемого композитора.
— Да, — растерялась Анна, — но ведь это фестиваль не фамилий, а песен...
— Вот что, Аня: есть вещи, в которых ты ничего не смыслишь, — переменив интонацию, по-деловому перебил ее Кшивка. — И, судя по всему, не будешь смыслить никогда. Мало ли есть хороших песен, которые сочинили пан Бацек, пан Яцек или пани Кася? Но есть другие песни, которые сочинили профессионалы, да к тому же с именем, так что...
У Ани совсем не было желания пускаться в пространные дискуссии. В конце концов, песню «Крики белых чаек» она знала хорошо, не раз пела ее в концертах. Правда, Анне казалось, что, несмотря на приятную лирическую мелодию, песне не хватало полета, экспрессии, ярко выраженного драматизма.
В Сопот они с Кшивкой приехали утренним поездом. Расположившись в гостинице, они позавтракали и поехали на репетицию. Как ни странно, Анна совсем не чувствовала волнения, как будто выступление на фестивалях было для нее привычным делом. После репетиции ее познакомили с еще одной представительницей Польши — миловидной Марией Котербской.
— Я вас уже слышала, — сказала Мария, — и вы мне очень нравитесь. Желаю вам успеха.
— А я вам, — весело ответила Анна.
К ним подошел Люциан Кыдринский, высокий, элегантный. Анна знала Кыдринского по многим развлекательным передачам. Ей нравились его интеллигентность, моментальная реакция, ироничность и прямота суждений. Кыдринский мгновенно находил контакт с публикой, причем он не старался быть «своим парнем» на эстраде. За его поведением, манерой говорить чувствовалась личность со своей позицией и убеждениями. Кыдринский подошел к певицам с блокнотом. Задал им несколько вопросов, касающихся в основном их биографий, вежливо расклАнялся и удалился.
Это был третий фестиваль в Сопоте. Анна всегда с нетерпением ждала телевизионных трансляций из приморского городка. Да только ли она! Вся Польша, не отрываясь от телевизоров, с увлечением следила за ходом сопотских конкурсов. Откровенно говоря, художественный уровень первых двух фестивалей был довольно слаб — западные исполнители, в основном состоятельные молодые люди, звезды, которые у себя на родине потухли, так и не успев разгореться, приезжали в Сопот в надежде испытать свое счастье на «Востоке». Они подражали модным кумирам, кривлялись, хрипели, свистели. Но, увы, все это было лишь жалкое эпигонство, имеющее мало общего с искусством.
«Наверное, — думала Анна, — я приехала в Сопот преждевременно. Что говорить, оркестр играет превосходно — настоящие мастера! Поется по-другому... Но не лежит у меня сердце к этой песне, не лежит... А это главное!»
За несколько часов до конкурсного выступления у нее окончательно испортилось настроение. Она обратила внимание на то, что около нее постоянно вертится маленький человечек в больших темных очках, почти лысый, постоянно улыбающийся, с неприятным, заискивающим взглядом... Он появился на пороге ее номера через несколько минут после того, как она вернулась в гостиницу с последней репетиции, чтобы отдохнуть. Он назвался важным чиновником из министерства, советником жюри. По-прежнему улыбаясь, он смерил Анну малоприятным взглядом.
— Конечно, хотите стать лауреатом Сопота? — Не спросив разрешения, он сел на единственный в номере стул и достал нераспечатанную пачку «Кента». — Все хотят, — не дожидаясь ответа, громко произнес он. — Буду предельно краток: вам придется заплатить.
— За что?..
— Как — за что?! За то, что я гарантирую вам звание лауреата.
— Убирайтесь вон! Немедленно! Или я вызову милицию...
Человечек вскочил со стула, бессмысленная улыбка сменилась злобой.
— Убирайтесь вон! — повторила она.
— Ну, ты еще об этом пожалеешь, ты еще вспомнишь меня, Анна Герман, — визгливо пригрозил он, ретируясь к двери...
Раздался телефонный звонок, звонил Кшивка, сказал, что скоро зайдет за ней: пора ехать на выступление. В машине Анна рассказала Кшивке о своем недавнем визитере. Она предполагала, что он тоже станет возмущаться, одобрит ее действия. Но пан Юлиан, многозначительно кивнув в сторону шофера, положил палец на губы и прошептал:
— Тебе не хватает гибкости. Возможно, это был просто деловой человек. Покажешь мне его. Надо попытаться восстановить отношения. — И он сокрушенно покачал головой. — Эх, молодость, молодость...
Значит, безукоризненно одетый, лощеный вымогатель, постоянно вертящийся в гостиничных коридорах среди артистов, гостей фестиваля, членов жюри, презрительно смотрящий сквозь темные очки на робких дебютантов, вежливо раскланивающийся с известными мастерами, — и есть деловой человек?.. Он может устроить, организовать, обеспечить, купить признание, успех, награду... Его не спутаешь с импресарио — неутомимыми работягами, еле выкраивающими для сна несколько часов, постоянно находящимися в бесконечной беготне, связанной с рекламой, организацией концертов, транспорта, пробиванием номеров в переполненных гостиницах... Да разве перечислишь все их заботы и тревоги... И в начале своего пути в искусстве, и в его расцвете, и в месяцы и годы тяжелейших нравственных и физических испытаний Анна Герман так и не смогла найти «контакта» с «деловыми» людьми.
Ах, пан Кыдринский, сколько он излучал доброжелательности, спокойствия, юмора! Анна восхищалась им, восхищалась его остроумием, тактичностью, находчивостью. Ее собственная роль на сцене казалась ей ничтожной по сравнению с той работой, которую проделывал Люциан Кыдринский. А когда в довершение всего он улыбнулся ей и галантно вывел на сцену, Анна почувствовала, что земля уходит из-под ног... Пронеслась совсем неуместная в это мгновение мысль: «Влюбилась! Влюбилась по уши...»
Она пела ровно, с настроением, вдохновенно — почти не видя зрительный зал и направленные на нее телевизионные камеры. Ей долго аплодировали, но в душе она досадовала. Ну почему все-таки эти «Чайки», а не «Эвридики»? Она досадливо махнула рукой, и все обратили внимание на этот непонятный жест, Ее поздравляли, жали руки, целовали. Она лишь улыбалась в ответ, стараясь как можно скорее пробраться в артистическую уборную, чтобы хоть несколько минут побыть в одиночестве. О решении жюри присудить ей вторую премию фестиваля она узнала поздно вечером на следующий день, когда ужинала в обществе пана Юлиана в ночном ресторане. К их столику подошел официант и сказал, что звонят из организационного комитета фестиваля и срочно просят Кшивку к телефону. Кшивка вернулся через несколько минут возбужденный и счастливый. В правой руке он держал бутылку шампанского — стекло искрилось маленькими хрустальными льдинками.
— Ну что ж, Аня, — откупоривая шампанское, сказал Кшивка. — ты теперь лауреат Международного конкурса. У тебя блестящая перспектива... Так выпьем за перспективу!
— И за вас, пан Юлиан! — отпивая маленькими глотками шампанское, ответила Анна. — Потому что, если бы не вы, ничего бы не было.
Кшивка развел руками: «Ну зачем же так, я лишь скромный маленький человек». Но по всему было видно, что ему приятны эти слова. Потом они танцевали — в первый раз за время их годичного знакомства. Кшивка улыбался, еле слышно шептал на ухо:
— Ах, Анна, если бы у меня не было жены и детей...
Что бы было. Анна не услышала, и трудно было догадаться, шутит он или говорит серьезно.
— И все-таки, пан Юлиан, — сказала Анна, когда они вернулись к столику, — это еще не «мой» Сопот. Не сочтите меня излишне самоуверенной, но я чувствую, что могу выступать лучше. Вот если бы «Танцующие Эвридики»...
Пан Юлиан не отвечал, он лишь безмятежно и счастливо улыбался…
Оформление документов в связи с поездкой в Италию зАняло несколько месяцев. За это время как будто ничего не изменилось. По-прежнему автобус колесил по провинциальным городкам и поселкам. Дома Анну практически не видели. Несколько раз она приезжала в Варшаву по вызову Министерства культуры и неизменно навещала пани Янину в консерватории с тайной надеждой хоть часик посидеть с ней у рояля.
Кшивка без лишних слов отпускал Анну в Варшаву, хотя концерт от этого сильно страдал. Во-первых, у Анны не было замены, а во-вторых, многие зрители, прослышавшие про талантливую певицу, шли на концерт специально, чтобы послушать Анну Герман. Когда она не участвовала в концерте, возникали недоразумения: молодые слушатели стучали ногами, свистели, не желали расходиться. Трудно сказать, когда впервые ощутила Анна отчужденность некоторых артистов из их труппы — своей ровесницы, миловидной блондинки Анели Капусник и мужа Анели, лысеющего пианиста Анджея, во всем потакающего своей супруге. Однажды, когда после концерта Анна задержалась в гардеробе (никак не могла найти туфли, случайно застрявшие в проеме между зеркалом и шкафом), в автобусе в присутствии всех артистов Анеля грубо набросилась на нее.
— Нам теперь все можно, — визгливо, как на базаре, тараторила она, — мы теперь гастролерши, лауреаты, мы теперь по Италиям ездим, плевать нам теперь на товарищей, пусть мерзнут в автобусе.
— Ну что ты говоришь, Анеля, — пыталась оправдаться Анна, — просто я никак не могла найти туфли, прошу всех меня извинить.
Теперь после концертов она старалась как можно быстрее собраться, чтобы, упаси бог, ее не смогли упрекнуть в зазнайстве. Но Анеля и ее муж не давали Анне проходу.
— С какой стати, — шумела Анеля накануне очередной поездки Анны в Варшаву, — мы должны здесь за нее отдуваться, трястись в этой чертовой колымаге, а она в Варшаве будет распивать кофе! Это она только с виду тихоня. Знаем мы таких тихонь!
От этого откровенного хамства Анна растерялась и, с трудом сдерживая навернувшиеся на глаза слезы, обращаясь к Кшивке, сказала:
— Больше никогда не буду отпрашиваться. И в Италию не поеду!
Потом Кшивка долго утешал ее, гладил по голове, шутил, убеждал не обращать внимания на зависть и хамство, потому что, увы, живем мы не в безвоздушном пространстве, а люди, как известно, разные. И, к сожалению, среди них есть непорядочные, желчные, завистливые. Рецепт один — не обращать внимания, а продолжать назло им работать, идти к успеху... «А от зависти, — лукаво намекнул Кшивка, — люди, как известно, умирают».
Но Ане совсем не хотелось добиваться успеха кому-нибудь назло. Она никак не могла понять: почему одно только ее появление вызывает у Анели раздражение и озлобленность?.. Перед отъездом в Рим она предприняла попытку помириться с Анелей, устроив прощальную пирушку в кафе.
— Вот увидишь, в следующий раз обязательно поедешь ты, — убеждала Анелю, как будто пытаясь перед ней оправдаться, Анна. — Скажи, что тебе привезти из Италии? Я обязательно привезу...
К тому моменту Анеля уже достаточно выпила и смотрела на Анну исподлобья мрачными стеклянными глазами.
— Есть у меня один грех, — положив руку на Анино плечо, принялась исповедоваться она, — не люблю я тебя, ох, не люблю. Ничего мне от тебя не надо! — И добавила после короткой паузы: — Катись ты к черту!
Анна в ту ночь не могла сомкнуть глаз. Все — и успехи на столичной сцене и сказочная, как представлялось многим, поездка в Италию, — все это казалось ей ничем по сравнению с ненавистью партнерши по сцене, ее откровенной наглостью, перед которой отступали, рушились, как карточные домики, многие Анины представления о жизни, отношениях между людьми в искусстве...
Анне начало казаться, что Анеля ее сглазила, — все чаще кружилась голова, сдавливало виски, по телу пробегал озноб... Один знакомый отвез ее к известному профессору. Профессор внимательно осмотрел Анну.
— Ничего страшного, — успокоил он Анну, — обычная болезнь молодости: не щадите себя, переутомляетесь, давление очень низкое — семьдесят на пятьдесят. Ну куда это годится? Кофе пьете? — поинтересовался профессор.
— Очень редко. Иногда по утрам, с молоком. От кофе начинает сильно биться сердце...
— Постарайтесь достать советское лекарство пантокрин, очень эффективное. Побольше гуляйте, — посоветовал на прощание профессор. — Думайте о хорошем. Вы же певица... Должны веселить людей — это ваша профессия, как моя — лечить. Так постарайтесь веселиться и сами... Положительные эмоции! — Он поднял палец и в первый раз улыбнулся. — Положительные эмоции — это посильнее, чем пантокрин...
Когда Анна садилась в самолет, в варшавском аэропорту Окенче дул сильный ветер, февральская метель слепила глаза, морозила щеки. А в Риме было солнечно, по-весеннему зеленела трава на летном поле, весело щебетали птицы. В Риме она уже однажды была — три года назад, в составе студенческой делегации. Но эта недельная поездка ей мало запомнилась — она проходила в ураганном темпе, из одного музея в другой, от одной дискуссии к другой. Теперь у нее появилась счастливая возможность брать уроки пения у непревзойденных мастеров эстрадного жанра — итальянцев.
В самолете она познакомилась со своей ровесницей Ханной Гжещик из Люблина — реставратором произведений искусства, тоже едущей в Италию по стипендии Министерства культуры. ХАнна была живой, энергичной, доброжелательной молодой женщиной, открытой, разговорчивой, но ненавязчивой и тактичной. Они как-то сразу сблизились. Может, потому, что обе чувствовали себя одиноко на чужой земле.
Их никто не встречал. К тому же официальных представителей, которые помогли бы им снять комнату в Риме, на месте не оказалось. Наконец им повезло. К концу рабочего дня явился разговорчивый, веселый молодой человек. Он посадил женщин в маленький, пропахший бензином «фиат» и отвез в каменный двухэтажный дом на шумной виа Кавур. Хозяйка квартир синьора Бианка оказалась приветливой, милой дамой. Она накормила двух голодных иностранок спагетти и, попросив деньги за две недели вперед, пожелала им спокойной ночи и удалилась.
Ох уж эти деньги в Италии! Нет, и на родине ничего не давали бесплатно. Но уже в первые часы самостоятельной жизни за границей они почувствовали, что само понятие «деньги» окружено здесь какой-то магической, не совсем понятной им силой.
Синьора Бианка (Анна и Ханка с трудом понимали по-итальянски) только и говорила о деньгах. С ними было связано ее личное счастье, счастье ее детей. Сын ее, парикмахер, собирался в ближайшее время отправиться в США, где хорошие знакомые подыскали ему хорошо оплачиваемую работу, связанную со стрижкой породистых собак.
— Ах, наконец-то, — патетически восклицала синьора Бианка, — у этого мошенника будут деньги и он не будет обирать родную мать. Ему совершенно наплевать на меня, на сестру, он готов послать нас на паперть, лишь бы у него были деньги на пьянство с такими же оболтусами, как он! На два месяца Анна получила шестьдесят тысяч лир; этих денег едва хватило, чтобы заплатить за квартиру да купить пару теплых носков, так как квартира не отапливалась и ночью квартирантки тряслись от холода. Об уроках пения не могло быть и речи. Как оказалось, за них тоже надо было платить, и когда Анна услышала об этом из уст Карло Бальди, ответственного чиновника «Радио Итальяна», она просто рассмеялась. Карло Бальди удивленно посмотрел на нее сквозь очки, потом произнес скороговоркой:
— Да-да, как же, понимаю... У вас, конечно, нет денег. Сочувствую. У меня их тоже нет. У Доменико Модуньо, который был здесь перед вами, их тоже нет. Денег нет ни у кого. А все живут. Вертятся. Обедают в дорогих ресторанах. Ездят на такси... Хотите знать? — вдруг сменив официальный тон на доверительный, почти шепотом продолжал он. — Деньги есть у тех, кто не обедает в дорогих ресторанах, кто не ездит в такси, кто всю жизнь копит на черный день... И черный день у них такой же черный, как и вся жизнь!