ЭССЕ ЦВЕТАЕВОЙ «АННЕ ГЕРМАН»

Текст статьи

Эссе Цветаевой Анне Герман... На концерт Анны Герман впервые повёл меня её поклонник, мой младший друг, литературовед, человек тонкого вкуса, много раз её слышавший. Он говорил о ней с таким восхищением, что я еще по пути предвкушала радость услышать необычайное. В жизни я слышала, Мериам Андерсон, — думается, мулатку, певшую голосом невероятного диапазона и силы, и, в те же времена моей зрелости, я не пропускала концертов Зои Лодий — средних лет, горбатой и очаровательной, выходившей в лёгком, светлом, длинном платье, на очень высоких каблуках, в накинутом на плечи боа из перьев. И её смеющееся лицо, гордое восторгами публики, светилось победой над своей искалеченностью — и побеждало вдвойне. Память о вечерах её до сих пор греет остывающее из-за всего пережитого, но еще не остывшее сердце. И молодая мать наша с Мариной пела низким печальным редко-чудесным голосом — должно быть, предчувствуя раннюю смерть...
Со всем этим в душе я шла об руку с моим спутником, ценителем Анны Герман. Где был её концерт? Не помню. Я запомнила только — её.
Мы входили в зал. Я уже любила Анну — не за ту высокую радость, которую она нам подарит, — а за то страшное прошлое, через которое она прошла, чтобы пробиться к нам, вновь стать певицей. От моего спутника я узнала, что годы назад она, в Италии, пережила катастрофу: в машине, с шофёром, по пути с записи своих песен, ночью на большой скорости потерпела аварию, так разбилась, что её, почти как Ландау,— собирали. Три года лежала она в гипсе — то одна часть тела, то другая. Долго было не известно, не будет ли она калекой... Искусством врачей, а еще больше — своей жаждой жизни, голосом, хотевшим петь, упорством человека и женщины, чудесами массажа и лечебной гимнастики она возвращала — и вернула — себя жизни, движению и — чудо чудес! —пению! Её голос звучит не хуже, чем до катастрофы. Говорят — лучше...
В волненье, на которое способна старость при встрече с такой судьбой, в трепете материнства и преклоненья, я входила, опершись на руку моего молодого спутника, в переполненный шумной радостью зал. Еще не взошло из-за гор солнце, но уже лучи золотой пылью легли на вершинах. Еще нет её — ни шага, ни шелеста платья, — но самозабвенно лицо моего спутника. Очарованность? Преданность? Страх, что концерта не будет, отменят?

Эссе Цветаевой Анне Герман... Ожиданье зала уже накалялось, перерастая в нетерпение, в усталость, и все-таки она вошла неожиданно. Стройная, очень высокая, волосы, лучами её окружившие, не в изыске парикмахерского искусства, темнее или светлее соседок. В несравненном цвете природы, повелительном, пленительном, польской нации, польской панны — только Гоголя перо бы могло её описать!
О этот миг — кратче мгновенья, неучитываемый миг тишины перед взорвавшимися рукоплесканиями зала! Эта отрава славы, за которую «продают душу», — не она ли терзала тебя годами больниц, Анна? Не еще ли нежней стал голос? Томленье, до катастрофы тебе не знакомое? А, может, предчувствие беды, в тебя проникавшее, тогда томило людской слух еле переносимым очарованием?
...Запела! Половодьем — берега, ты затопила и нетерпение зала, и рукоплесканье, — все...
Ища помощи в отклике, я взглянула на спутника — увы, это было как сорваться с обрыва: он был «бледен, как полотно». Его — не было... Только чуть дрожали ресницы остановившихся глаз. Так человек глядит — один раз. Так — решает. Её голос — лейтмотив его Жизни! С нею он должен жить Жизнь! Она — или никто.
Мой спутник отсутствовал. И все-таки я сжала его руку — в лёгком, за него, страхе, — чтобы вернуть его к нам. И, добр, как всегда, он опомнился, улыбнулся, золотые глаза потеплели. Но не его лет усталость пронизала все его существо. Так, именно, захватывает такая любовь — жизнь человека. Этим путём, если не разомкнуть его звенья, — проходят до конца. Им шел Вертер. Но им шел и Рогожин... Мышкин, своей жизнью, перечеркнул этот путь...
Закрыв глаза, я вслушиваюсь в своеобразие интонаций, в тихое тонкое скольжение от низкого тона — в высокий, в грацию и печаль этого голосового полёта, перелёта через глубины и тишину, glissando через эту игру, ей одной свойственных звуков, лёгких и длинных, ускользающих, догоняющих, встречающихся в теснотах смычка и широком разливе рояля, выныривающих из-под объятии аккомпаниатора и вновь овладевающих темой,— прощания в этой песне, прощания, темно сжавшего встречу такой неотвратимой властью, что ничего уже нет в мире — одно Прощанье, и им, им одним захлебнулась душа певицы, познавшей в нем больше, чем дано человеку, невозвратно ушедшей от радости — в неутолимую тьму.
«Она колдует, — размышляла я, вырываясь на миг из-под обвалов печали, — колдует или она заколдована? Но ведь нет такого вопроса — она тем и колдует, что заколдована, тем и безысходно колдовство музыки, что оно пропало в себе, в этом без дверей царстве! — тем и убедительно прощанье — с человеком, с молодостью, с судьбой, — с жизнью в последнем полете — Анна, Анна, для того ли тебе возвращена эта жизнь — чтобы ею играть, в последнем-то счёте? Колдунья, заколдовавшая зал...»
А она стояла — высокая, нежная и печальная, портрет, со стены сошедший, — выше всех, стройнее всех, нежней всех, светлей всех, в платье небывшего цвета, и, чуть протянув руки в зал, допевала свою песню, и её волосы, как тот отсвет зари на вершинах гор и дерев, обвевали её лицо, начавшее улыбаться, освобождаясь от печали смычка...
Эссе Цветаевой Анне Герман... И вдруг — улыбнулась, и уронила руки, невинная и бессильная перед своей прелестью, одинокая среди иноплеменности. Она стояла и улыбалась, опустив руки, неуловимо повела плечами — и вдруг сгорело все, что было ею наколдовано, — стройная девочка была перед нами, выколдованная из её пропавшей печали, улыбкой нас пустившая на волю... В какой-то, никем нежданный час юности, ничего не зная ни о какой печали, в первый раз увидевшая зал!
Гоголя нет, подумала я снова,— только он так воспевал панн — колдуний — мглу очей их из-под стрелок бровей, этот смех, разбивший — в хрусталь горе жизни, все горе всех, все, что было, и все, что будет, заручившись на век и за всех — сумасшедшей прелестью песен, музыки, их обнимающей, мощью счастья, которое не проходит, которым дышит земля... — Но что-то и злое тут есть, продолжаю я бороться с Анной, счастливо вверяться ей (и я уже забываю о рядом со мной сидевшем), я сейчас, сейчас очнусь и брошусь ему на помощь! — но я должна допонять тут что-то, чтобы ему помочь.
Аплодисменты рушили зал. Анна кланялась.
И пошли концерты за концертами — годы и годы, в каждый приезд Анны в Москву — мы не пропускали ни одного. Были случаи, когда подруга её, тоже Анна, сообщала нам, что будет слушаться новая пластинка вблизи улицы Герцена, и мы шли туда и слушали новые песни Анны, предвосхищая её приезд. В её репертуар входило все больше русских песен, романсов. Анна все больше входила в душу русского певчества, все охотнее и увлечённее пробовала свой голос на русских мелодиях.
Однажды, после того как я услыхала её на пластинке в звуках Скарлатти, я сказала моему молодому другу: «Мне не хочется, чтобы Анна ограничивала себя — эстрадой, ей надо менять путь, делаться камерной певицей». И не успел меня удержать от этого верный поклонник Анны, как я, в антракте, ей поверила мою мечту.
Эссе Цветаевой Анне Герман... Лёгкое смущение пробежало по её чертам. Она хотела его скрыть, явно. Покрывая его улыбкой, она ответила мне, нагнув лицо и сильно склонившись (её рост настолько превосходил мой!): «Когда постарею...»
Ошибка, русская, в её нерусских устах, сделала еще милее её смущение. Кто-то подошёл, я не успела сказать то, что просилось в ответ. Но нежданно была реакция моего друга:
«Жаль, что вы ей это сказали! Разве вы не замечаете, что она после катастрофы — не может дать целый концерт? Она еще недостаточно окрепла — потому она и возит с собою свой джаз — чтобы занять публику во время её передышек...» «Ах вот оно что! Как жаль! Я ей сделала больно... Вечный эгоизм — не подумать о другом, а говорить то, что тебе хочется...» И все же, думаю, было лучше поздно покаяться, чем...
Весной 1977 года я слегла в больницу с воспалением лёгкого. Это была хорошая больница, в центре Москвы, и многие друзья, беспокоясь, — мне шел уже 83-й год — меня навещали. Как же я обрадовалась, когда однажды мой молодой друг, тот самый литературовед, что познакомил меня с Анной Герман, часто меня навещавший в положенные для того часы, приехал не один — а с Анной! Странно было мне видеть её в непривычной обстановке, не нам передавать ей цветы, а из её рук принимать горшочек земли весенней, с украсившим её и больничный покой — необычайным, как все, что от неё исходило, — пышным и лёгким, густым и стройным, зеленеющим воздушным созданием, пустившим в стороны щедро узорчатые ветви, коронованные цветами, Причудливыми и грациозными, какого-то несказанного цвета... Это был и терракот, и сгущённая алость, бледневшая от завязи к концу лепестков. Обрадованно вздрогнули мои руки, приняв подарок, слышала тоже непривычные слова приветствия: «Я желаю вам так же скоро поправиться, как скоро расцвели эти цветы!» Она улыбалась, и я отвечала ей что-то, но меня охватила тревога, — что дело тут не в цветке, и не в этом подарке — а в чем-то рядом, другом! Не теряя и мига общенья с Анной, я жарко анализировала происшедшее — и, должно быть, именно этот жар одолел тайну так встревожившей меня ситуации: в сложных конфигурациях и красках протянутого мне её руками растения было волшебство сочетания с пением Анны, с неповторимой грацией оттенков её голоса, с дремучим — пойди-ка, выйди из него! — лесом её певческих интонаций. Драгоценностью мне предстал Аннин подарок — и как же бережно я его поливала, стремясь не перелить, не недолить нужную здесь влагу — И как долго он жил, после больницы, у меня на окне — и сколько же в нем было бутонов, расцветавших и певших! Как возможностей, рождавшихся в её голосе...
Прослушав пластинку, где Анна пела Скарлатти, — я запросила сведения о нем. И вот что я получила: музыкант XVII-XVIII веков. Служил при римском дворе польской королевы-изгнанницы Марии Казимиры, для театра которой писал оперы. «Любопытно, — думаю я, — еще тогда столкнулся он с Польшей, а теперь польская певица исполняет его музыку...»
Эссе Цветаевой Анне Герман... Стиль Алессандро Скарлатти. Читаю дальше: «Мелодика Скарлатти совсем не та, большого дыхания, величаво и покорно льющаяся кантилена, которая, свойственна итальянской музыке. Диапазон широк, размашистый и оживлённый контур, линии разнообразны, иногда гибки, округлы, текут, когда, рассыпаясь в фигурациях, взбегают или скользят вниз... Любит композитор ритмически острый, ломкий рисунок с короткими, остро выразительными фразами, шаловливыми, вызывающе-дерзкими бросками на широкие интервалы и в удалённые друг от друга крайние регистры». «Вот ему и потребовалась такая исполнительница, как Анна Герман!» — думаю я.
«Ритмическая изобразительность Скарлатти — беспредельна. Сотни изящных вариантов. Он никогда не сковывал ими мелодического движения и не впадает в манерность».
«Поразительно! Так же, как Анна!..»
«...Фактура... хрупкая вследствие захвата крайних регистров, всегда отделанная с Совершенством и изяществом, требует от исполнителей отличной техники, культуры звука, блеска, тонкого вкуса». («В ком он мог встретить все это, как не в Анне?» — говорю я себе.) «Когда посреди стремительного allegro в ритме танца какие-нибудь несколько нот вдруг резко и звонко забрасываются в светлый верхний регистр — «поднебесье» инструмента, — они звучат ликующе или реют, как птицы над широким солнечным ландшафтом. Стихия эмоций живёт и трепещет в них». («Не все ли это можно отнести к манере петь — Анны? Вот они и встретились в музыке почти через 300 лет...»)
Вновь приехала в Москву Анна Герман! А я — это редко бывало — болею. Мне не пришлось пойти. А она пела весёлые польские песенки — не услышу — должно быть, мои польские гены? — так люблю звук неведомого мне языка! Пропущу разлив её голоса.
Как жаль!..
Я ждала нашего общего с Анной друга — он-то уже не пропустит её выступления!.. И он пришёл, сразу после концерта. Но он мне показался новым, каким-то отчуждённым. Не рассказывал — точно не было что рассказать о пении на её родном языке! Помолчал, походил по комнате и, остановись передо мной:
«Анна — замужем. Она меня познакомила с мужем».
«Замужем? — отчего-то замерло сердце, — ну, расскажите, какой он?..»
«Большой, полный. Его зовут Збышек. Он был давно поклонник её пения. Он сделал ей предложение, когда она лежала в гипсе. Было неизвестно, выживет ли, или, может быть, будет калекой».
Больше он ничего не сказал. И я не спросила. В его тоне глубокого уважения к этому человеку я почувствовала, что ему тяжело.
На следующий концерт мы пошли вместе.
«Я слыхал, — сказал спутник, — что кто-то из её начальства ей сказал, что она слишком скромно ведёт себя с публикой, что это не подходит эстрадной певице».
Эссе Цветаевой Анне Герман... Мы посетовали на эту весть и всматривались в Анну.
...Да, видимо, так: что-то чужое вкралось в её движения, нам было тяжело смотреть. Она протягивала к залу руки, повёртываясь, демонстрируя россыпь белокурых волос... Но голос был тот же — её, ни на чей не похожий.
Затем она долго не приезжала в Москву.
Года через полтора, в ответ на мною посланную ей мою книгу «Воспоминания», я получила от Анны письмо. Поблагодарив, она сообщала, что у неё родился сын. «Он большой, тяжёлый. Я очень устала носить его на руках. Не могу во всей Варшаве найти няню», — писала она.
Маленького Збышка я увидела много позже, на фотографиях. На первой Анна держит его, прижав, столбиком, и счастливо, самозабвенно смеётся, а малыш, столбиком, спит. Воплощение безмятежного сна. На второй фотографии — плотный, лет трёх, на мать не похожий, он держит мандолину и улыбается.
И снова в Москве концерт.
Первое, что заново поражает, — рост. Выше всех чуть ли не на голову! Платье до полу. Русалочьи волосы. И при росте таком — сама душа Женственности! В каждом движенье! В неуловимом опускании головы, действующем, как начало улыбки. Тенью за ней — тайна её катастрофы. Тайна её возрожденья. (Страх за неё. Страх будущего...) И вот она слегка развела руками — и вот она начинает петь...
Эссе Цветаевой Анне Герман... И, пересекая эту победу над всем бывшим, — с первых же звуков, длинных, низких, почти альтовых до сопрано — её, казалось бы, — весёлая? песнь получает странное подкрепление — печалью, задумчивостью над тут же, рядом звучавшим весельем — она голосом пишет по воздуху как бы двойным пером по бумаге — голос и его тень — миг! сейчас погаснет! И я вдруг вспоминаю одного из моих друзей — возразившего мне, что в прощальной песенке она поёт саму Душу Прощанья. «Как раз обратное! — сказал он, — Никогда до конца не отдаёт она свой голос — ни Грусти, ни Радости — что-то матовое, её, особенное — именно не до конца себя предаёт теме...» Она владеет каким-то подъёмом её: «С птичьего полёта?» — я тогда спросила, но согласия с этим не получила, собеседник ушёл от моей готовности принять его мысль — и я не пошла за ним. «Пусть так!..»
И вот её знаменитая песня «Надежда», staccato, сияющими каплями по началу мелодии и призвук заунывности, крепнет, по длинной теме ободрения радости. И кажется, что ты эту мелодию слышал давно, всегда, с детства, где-то она звучала в соседней комнате рядом с той, где ты засыпал, — где родился? Тема продолжала парить. И снова staccato, и снова протяжный задумывающийся звук в Первозданность — и светлая попытка преодолеть, выскользнуть — и она вновь стоит перед нами, Душа звуков — и по чьему-то приказу (она бы сама не стала) тянет руки в заворожённый зал...
А зал кричит «Бис-с...» оглушительно, криком руша теплоту и тишину её певческих строк,— но она соглашается, волшебно стихает зал — и над мигом начавшейся тишины — вновь уже тянутся светлые заклинания Надежды — звуками, качающими, колыбельными, греющими, наполняющей нас отвагой предчувствия... И вдруг закружила нас Анна, победно, в дионисийской пляске, в летящей — да куда же мы летим в этой, с горы сорвавшейся, опьянённой жизнью мелодии? Но голос Анны летит плавно, уступами, грациозно поворачивая лёгкую связующую ноту, и рядом, как всегда у нее, светится неуловимое сопровожденье, как сказал возражавший мне друг, — призрак печали в надежде, призрак надежды в печали? Как трудно разобраться в этом потоке звуков — в первичных вязях поэта и музыканта, в своеобразии «подачи» певца!..— когда тебя уносит с собой этот голос... «Где границы прав исполнителя?» — думаю я, и уже не помню своего ответа, потому что отделённая её поклоном и минутой дыхания — звучит уже другая песнь, наново нас заливая иным ритмом, иным цветом звучания,— и бубен, ударами, отчеканивает новую игру ритмов — а голос неистовствует в спешке погони, озорством юности, счастья, догоняя беспамятство звуков, и вьётся, смеется, берет в плен — «мой бубен, мой бубен, мой бубен». И внезапно длинный медленный, отчаянием захлебнувшийся крик — «Мой бу-у-у-бен-н...»
Эссе Цветаевой Анне Герман... Задумчиво склонена каштановая голова моего соседа и спутника, покорно внимая чуду, тайне звуков, — о чем он думает в этой смене песен, — о том ли, что так же сменяется в жизни путь человека, годы юности, зрелости, — или о ней он думает, о судьбе певицы, так сроднённый с тайной музыки, с трагической радостью композитора, из хаоса звуков, вызвавшего гармонию этой мелодии, этого часа певца? Опущены веки его над каре-золотыми глазами — сейчас он подымет их, и глаза улыбнутся, и им отзовутся губы, счастливо...
Уже откланивается Анна, смолкла, но звучит вся она, черты — и улыбка, движенье, и шаг её, её платье, и светлый поток волос...
«Гори, гори, моя звезда». Этот романс почти эпоха в моей зрелости. Его пела певица-друг в струе мощной романтики у рояля над морем в неумирающем Коктебеле, по моей просьбе — чередуя с другой звездой — Анненского (ей неведомой, мною ей лет 20 назад напетой, ею подобранной и в нас вселившейся). Анна поёт его, еле касаясь. Это — воспоминание, прощание, налетевшее, пролетающее! Где слова — описать её, этот сверху вниз наклонившийся звук — словно кто-то берет, нажав, струну гитары, скользит ею glissando по грифу этого печального, гулкого, в наш век испорченного модой, таинственного инструмента — её голос скользит и сдержанно и прихотливо, по грифу печали, и задерживается внизу, на повороте молчания — и, перед тишиной, медлит, еле уловимо кружась над pianissimo.
В зале совершенная тишина...
Эссе Цветаевой Анне Герман... Песнь, следующая, завлекает её в игривый, ей не свойственный шепот — но она ив него рождается, разменяв себя на шутливость, на шутки, на смех, и уже закупалась она в смешках шалости, в новизне неожиданностей, в неожиданности веселья!..
Как коротки польские песенки! Слова — звук слов — на мой слух — заглушены музыкой, но их щебет птичкой перепорхнул в голос Анны — это же её родной, её детства язык! Которым она укачивает маленького Збышека, в этот звук сын рождается все шире, звучнее, слухом своим — каждый день... Стараюсь войти в язык, не понимая, закруживаясь в его круженье, радуясь птичьим вскрикам иноземного веселья, — в нем жила наша с Мариной бабушка до 28-го года её — прерванной смертью весны — в первые дни жизни нашей матери. И мать наша не узнала родного — наполовину — родного своего языка. Зная столько языков других стран, она не спела — ни под рояль, ни наклонясь над гитарой — ни одной польской песни... Вот их поёт одну за другой Анна, и я всею мощью воображенья, всею страстью так и не воплотившейся мечты изучить польский — впиваю прелестные, таинственные своей непонятностью тайны чужой — моей же! — страны, отраженье её сказок, легенд, традиций, её истории — все это живёт сейчас и протянуто нам — а мы не умеем взять... Не оттого ли Анна учит наши, русские романсы, русские песни — старинную «Гори, гори, моя звезда» — и мы еще сегодня услышим знакомое с детства тарусское «Из-за острова на стрежень»... Ей, может быть, также хочется до конца проникнуть в русскую музыку (но ей легче, она хорошо говорит по-русски), как мне — сколько раз начинала, но жизнь отрывала,— учить польский язык!
Я кончаю мои воспоминанья о покинувшей нас Анне Герман. Птицей в польском золотистом оперении влетела она в русскую музыку — и недолго погостила у нас!
А на другой день я получила от друга-поляка перевод текста пластинки, читаю:
Анна Герман «Так это май», музыка Анны Герман, слова — Ежи Фицовский
1. Самый шальной из шалых;
2. Возвращающиеся вальсики;
3. Без тебя нет меня;
4. Такая малая птичка;
5. Рождественская песенка;
6. Мой оловянный генерал;
7. Что даёт дождь;
8. Дай мне радугу на воскресенье;
9. О-ле-ле-ей;
10. Мы живём в красочных снах;
11. Роковая девчонка;
12. Мой дядя разводит моль;
13. Так это май.
«Интересно... Совсем все иначе, чем наше...» — говорю я себе.
Эссе Цветаевой Анне Герман... Так это май? Да, это, конечно, май! Нам захотелось еще раз вздохнуть песенкой «Без тебя нет меня», помечтать в «Новогодней песенке», раскрыть над головой зонт, заштопанный весенним дождём, пособирать круги с воды на серебряные браслеты, поискать самого шального и проведать дядю, разводящего моль, или оловянного генерала, которому не надо отдавать честь...
«И юмор другой, чем наш...» — думаю я.
А если встретим по дороге старомодные вальсики, то затем, чтобы наша улыбка встретилась с юной улыбкой бабушки, всматривающейся в нас со старой фотографии, и чтобы пригласить её на танец, её тоже!
«И не наше изящество, совсем иное...»
Май стиснул в горсти вчерашние печали, май — сорванный, как букет сирени!
«Хорош образ...» — любуюсь я.
Май — настоящий автор, мы писали под его диктовку. Удалось ли нам это? Это покажут песни. Приглашаем! Если будет вам хоть немножко более по-майски, чем было без наших песенок, — поставьте нам улыбку с плюсом!
В последние годы я больше не слышала о концертах Анны Герман. Но от того друга и спутника моего, с которым я слушала её пение, я услышала: «Анна болеет…» Это упоминают в польских газетах — но, поболев, полежав в больнице, она вновь появляется, там, на концертах.
По болезни ли — или потому, что растёт сынок и трудно летать на гастроли с ребёнком, — но давно уже смолк её голос в наших концертных залах...

Эссе Цветаевой Анне Герман... Жизнь идёт. И приносит весть: Анна Герман больна — неизлечимо. Эта страшная весть — протянутая в прошлое рука, указывает тот день в Италии, когда она и шофёр, вёзший её с записи её песен, ночью, на большой скорости потерпели аварию. Об Анне мы знали, что жизнь победила Смерть, мы приветствовали её торжественно, потрясённо. Она радовалась жизни, она снова пела и пела, и мы слушали её, слушали, никогда бы не перестали. Но пришёл её час.
В мои руки передана драгоценная россыпь фотографий Анны Герман. Вот первая фотография. Наклонено в шаловливой ужимке, в шаловливой улыбке лицо — личико! Сколько лет ей тут? Угадай-ка! Четырнадцать? Двадцать четыре? Если и 24, то её 14 кроются здесь, скрылись годы назад, и кроются, и смеются, а годы мимо летят, юность бессмертна на земле, как вечность — над жизнью, юность — этот следующий за детством шаг, еще ничего не поняв, кроме счастья жить, — как тот жаворонок! Узкое её личико, радующееся вашему взгляду, в него опустив свой...
«Дорогой пани Ирме — с любовью шлю мои воспоминания о дорогом Вам человеке, которого и я полюбила всем сердцем.
С пожеланьем сердечного покоя в вере и познании, что разлука только временна, что будет день встречи и вечное пребывание вместе в Свете и Радости.
Анастасия Цветаева».
10.04.84 г.
А вот — позже — прибавилось лет — уже не личико, а лицо, и в красоте его черт, в заворожённой гармонии глаз и губ, чуть, только чуть начинающих улыбаться — и замерших, потому что столько печали на свете, что это познание невозможно снести, и она этим делится с нами, она просит помощи, просит участия, — с ним, может быть, можно вынести жизнь?.. Это вопрос неявный, только начавшийся, завлекает неосознанно, в свою тень, в эту мглу спокойно и кротко, и тон властно раскрытых глаз, в них нет цвета — потому что все цвета в них рождали вопрос и в них же, не лёгши в слова, зазвучал ответ — всею собою она спрашивает и отвечает, веки чуть-чуть начали опускаться на горькую мглу задумчивости, дыханием тронув ноздри, опустились на встречную тишину сомкнутых, тихо, губ, вопрошающих, зовущих, поверяющих и отпугивающих — сомнением... Какая мука в лице! Его обвили волосы, густотой прихотливо лёгких волн света, света и тени, и целый мир будто влажных, лёгких и сухих волн — и уже невозможно стерпеть это горестное великолепие, вы уже отданы ей — навсегда...
Эссе Цветаевой Анне Герман... Это моя любимая фотография Анны. Какой высокий лоб у неё...
И вот третья; тут все просто: Анна стоит во весь рост своего стройного тела, в до полу её обнявшем шёлку. В опущенной руке букет — и смеется, безмятежно радуясь славе. Радуется, делится радостью, благодарит и дарит...
— А вот это, — и подруга помедлила, — это последняя карточка. Тут она — знает, что будет с нею...
Гляжу — первая фотография — и последняя — где Анна не встанет. Села.
С надеждой — кончено. Она нам её не споёт. Она смотрит на нас прямо. Левая рука оперлась на ручку соломенного кресла, согнув кисть, пальцами касаясь, встречно, пальцев правой руки.
Полная мгла взгляда.
Будущего нет. Смерть подошла и ждёт своего часа. В этом её промедлении мука души и тела. Кто ей сейчас друг...
Волосы широкими волнами (они кажутся темней, в первый раз) обняли её от лба — до плечей: они ей верны. Тёплым еще покровом — обняли. Еще жива...
Платье с открытой шеей, треугольником вниз. Но — случайно — надетое. Ей уже все равно.
Я гляжу в её взгляд, в который нельзя наглядеться, — и мне, как и ей, в безнадёжности этой начинает прорываться надежда — на что-то. Как сказала, почти умирая, моя сестра Лёра: «Я начинаю понимать: не может все так кончиться...» Умудрённость предсмертья начинает проникать в немыслимость смерти и, её телесно предчувствуя, принимая, духом её отвергает. Отплывает в неведомость, с ней сродняется. Остановив свой взгляд на наших взглядах, перерастя нас, себя, все, она смотрит поверх. В то, что будет: будущему не быть — невозможно. Анна смотрит Будущему — в глаза...
Эта моя любимая фотография...
Эссе Цветаевой Анне Герман... И вот, после всего, у меня в руках пластинка Скарлатти в исполнении Анны Герман с надписью: «Дорогой Анастасии Ивановне с любовью — Анна».
Журнал «Звезда», 1984 год, №3.

 

НАШЕ ДОСЬЕ: ЦВЕТАЕВА АНАСТАСИЯ ИВАНОВНА

Русская писательница. Родилась 14 (27) сентября 1894 в Москве в семье директора Румянцевского музея, основателя Музея изящных искусств профессора И.В. Цветаева. Детство и ранняя юность прошли в постоянном общении с сестрой, поэтом М.И. Цветаевой, и это оказало решающее влияние на формирование личности Цветаевой. Как и сестра, Цветаева получила домашнее образование (знание иностранных языков, занятия музыкой и т.п.), которым руководила её мать.
В 1902–1906 жили в Италии, Швейцарии и Германии, учились в частных пансионах, в 1906 — в Ялте. После смерти матери Цветаевы вернулись в Москву. Важная часть духовных впечатлений детства и юности связана с Тарусой на Оке, где часто жила семья.
Творческая атмосфера семьи, постоянное общение с сестрой способствовали тому, что Цветаева с детства начала писать прозу. Её сочинения были проникнуты философскими размышлениями — о религии, смысле жизни и творчества. Раннее замужество (1912) и рождение сына не помешали активному творческому труду Цветаевой. Первая книга «Размышления» (1915), которую она впоследствии называла «атеистической», заслужила высокую оценку философа Л. Шестова.
Известность Цветаевой принесла вторая книга прозы «Дым, дым, дым» (1916), после выхода которой, по её воспоминаниям, читательницы приходили за советом: «Как жить?» При переиздании в 1988 она написала к книге послесловие, в котором дала своё понимание духовной эволюции человека от детства с его «оглушающей новизной окружающего» — к старости.
Большую роль в жизни и творчестве Цветаевой сыграл Коктебель, куда она приезжала вместе с сестрой и мужем по приглашению своего друга поэта Максимилиана Волошина. После Октябрьской революции Коктебель и Феодосия стали приютом для Цветаевой, уехавшей в Крым из голодающей России. Здесь же она пережила личную трагедию: в 1919 в Крыму умер от дизентерии сын Цветаевой от второго брака. Вернувшись в Москву в начале 1920-х годов, Цветаева жила случайными заработками и продолжала писать прозу. В 1921 по рекомендации М. Гершензона и Н. Бердяева была принята в Союз писателей. В 1927 завершила книгу «Голодная эпопея», в которой собрала высказывания людей о недавнем голоде. В предисловии к книге она писала: «Сегодня, когда хлеб победил бесхлебье, мы можем вспомнить, что народ говорил в годы трудностей».
Эссе Цветаевой Анне Герман... По завершении книги Цветаевой удалось выехать в Европу. Цветаева надеялась получить рекомендацию М. Горького для издания «Голодной эпопеи» в СССР. Горький, с которым она увиделась в Сорренто, посчитал, что писательница «опоздала с книгой», т.к. в СССР уже готовились к введению хлебных карточек. Публикация в журнале «Красная новь», авансировавшем книгу, так и не состоялась. Тогда же ей было отказано в публикации романа «SOS, или Созвездие Скорпиона», в котором прототипом главного героя был астроном М. Набоков. Писательнице было предложено «выпрямить судьбы героев под оптимистическую линию», на что она ответила: «Это то же самое, что потребовать у Гамсуна сделать благополучным конец его Виктории или Пана, чтобы он снял трагизм! Нелепость!»
Поездка в Европу в 1927 дала Цветаевой возможность последний раз увидеться с сестрой Мариной, которая жила в это время в Париже. После этого жизнь развела их навсегда. Сбылось пророчество Цветаевой в 1916: «Маринина смерть будет самым глубоким, жгучим — слов нет — горем моей жизни». О самоубийстве сестры (1941) она узнала, находясь на поселении на Дальнем Востоке.
Живя в Москве, Цветаева принципиально не занималась политикой, отдавая время и силы творчеству. Однако ярко выраженный религиозный характер её произведений делал её «неблагонадёжной» в глазах официальных властей. Её дважды арестовывали. Во время второго ареста (1937) у Цветаевой были изъяты все её сочинения. Впоследствии Цветаева вспоминала, что органами НКВД были уничтожены сказки и новеллы, написанные ею еще в отрочестве, незавершённый роман с элементами фантастики «Музей», завершённые романы и повести, документальная проза — в том числе книга о Горьком, отрывок из которой был единственной публикацией Цветаевой в 1930. Впоследствии ей удалось восстановить по памяти книгу о Горьком и «Сказ о звонаре московском».
По надуманному обвинению Цветаева была сослана в лагерь, а затем на поселение в Сибирь и на Дальний Восток. Глубокая религиозность и несгибаемый дух помогли ей выдержать тяжёлые испытания. Из лагеря она передала на волю написанный на папиросных листках роман «Amor». Находясь на поселении, написала дневниковую книгу «Моя Сибирь» (опубликована в 1988), проникнутую любовью к людям и природе.
Цветаева была освобождена после смерти Сталина и реабилитирована в 1959. Живя в Москве и Переделкине, она восстановила некоторые произведения, изъятые у неё при аресте, написала книгу прозы «Старость и молодость» (1988) и мемуарную книгу «Воспоминания», в которой рассказала о детстве, об атмосфере цветаевского дома, о годах Первой мировой войны, революции, Гражданской войны. Большое место в книге отводилось сестре Марине.
Публикация этой книги в 1971 вернула имя Анастасии Цветаевой в литературу. До последних дней своей долгой жизни она сохранила ясный ум, волю и творческий дух. Особое место в её позднем творчестве занимают мемуарные очерки о сестре Марине, о писателях П. Романове, И. Рукавишникове, М. Шагинян, П. Антокольском, А. Герцык и других. Цветаева много сделала для того чтобы в Москве открылся музей поэта Марины Цветаевой.
Умерла Цветаева в Москве 5 сентября 1993 года.

 

ФОТОГАЛЕРЕЯ АННЫ ГЕРМАН

Эссе Цветаевой Анне Герман... C развалом Советского Союза мы потеряли много культурных и человеческих ценностей, но сегодня, кажется, Россия шаг за шагом возвращает себе утраченное, поднимается на ноги, восстанавливает экономику и возрождает культуру. Так почему бы во имя справедливости не отметить сегодня заслуги Анны Герман перед Россией, пусть даже посмертно, присвоив ей звание «Народного артиста России» — народа, на языке котором она пела, возвышая русскую речь и обогащая нашу песенную культуру? И чем не повод для этого 70-летие со дня рождения незабвенной певицы?! В конце концов, ведь это нужно не близким Анны Герман, а нам самим, гражданам России: торжество справедливости в отношении Анны Герман стало бы и доказательством того, что российская власть уважает память своего народа. Наконец, это важно и с политической точки зрения в контексте отношений России с Польшей и развития культурных связей с соседним государством.
Эссе Цветаевой Анне Герман... Этого не смогли сделать чиновники от культуры в советские времена, скорее — побоялись из-за «сомнительного происхождения» Анны присвоить этой подлинно Народной Артистке даже звание «Заслуженной». Их же российские коллеги до сих пор стараются попросту забыть об Анне Герман и оставленном ею богатейшем песенном наследии, как равнодушно забыли они о таких прекрасных исполнителях, как Майя Кристалинская, Лариса Мондрус, Юрий Гуляев, Валерий Ободзинский и многих других. У них ныне в чести другие идолы, чьи бенефисы и торжественные вечера (по поводу совсем не круглых дат) они охотно посещают и считают за счастье быть принятыми в их «тусовке». А общество Анны Герман — это миллионы и миллионы простых людей, для которых она остаётся любимой Народной певицей!

 

 
СВЕТИТ ЗНАКОМАЯ ЗВЕЗДА

 

Об издательстве  ❀  О журнале «Анна Герман» ❀  О рекламе ❀  Заказать рекламу ❀  О журнале «Сенатор»